Набат. Агатовый перстень
Шрифт:
К полуночи Иргаш уверенно повёл путников к реке. Она сердито шумела в высоких берегах, отрывавшиеся от обрыва глыбы земли с плеском падали в стремнину, заставляя коней резко вздрагивать и храпеть.
В мелком месте переправились вброд. Ноги у всех изрядно промокли, но кони почти всё время шли по дну, только в двух местах вынуждены были поплыть, да и то очень недолго. Доктор в душе подивился: «А как же Пулат здесь проходил пешком?.. Поразительна выдержка и мужество простых людей!»
А Алаярбек Даниарбек не преминул желчно попрекнуть доктора:
— Ночью разве лезут в воду?
— В первый раз, что ли? — удивился Пётр Иванович.
— Наша река капризна, как женщина, — сказал помогавший им переправляться «сучи» — знаток бродов, — она всё принимает, но ничего не отдает.
Низкорослый с редкой бородой, росшей из-под скул, он усмехнулся в длинные рыжеватые, цвета «тилля мурут» усы и с любопытством разглядывал при свете костра Петра Ивановича. Оказывается, уруса он видел в первый раз. Жёлтые жгутики усов делались в оранжевом свете костра совсем красными на чёрном сатине рваного бешмета, а потрепанная синяя чалма сияла и переливалась нашитыми на неё блестками.
Совсем не скрывавший, что он натерпелся на переправе страха, Пётр Иванович отбивал дробь зубами и сушил над огнем брюки, подтрунивая над Алаярбеком Даниарбеком.
— Видите, а к нам река отнеслась с уважением. Она поняла, что имеет дело с известнейшим, выдающимся путешественником, и отдала его из своей пучины целеньким и невредимым, но несколько подмоченным.
Но Алаярбек Даниарбек совсем застыл и мог только издавать неразборчивые возгласы:
— А...ва... Авва...ва...
Но все же он похвалил локайца «сучи» с жёлтыми усами:
— Жирный по угощению узнаётся, друг по делу узнаётся.
Но всё же Алаярбек Даниарбек не слишком охотно отдал по поручению доктора деньги за переправу: «Расчёты отдаляют дружбу... Но сегодня канун пятничного святого дня, так уж и быть, дам я этому, с жёлтыми усами, «худой». Пусть мне ангелы зачтут доброе дело и помогут нам в нашем путешествии».
Отвратительный липкий зной преследовал их весь следующий день, всю пятницу. Небо посерело. Ни тучки, ни облачка! Ангелы небесные явно не поддались на заигрывания Алаярбека Даниарбека и ничем не помогли доктору и его спутникам.
Серый свет особенно ярок. Он слепит, жжёт. Даже листья одиноких тополей сжались, свернулись и подставили серебристую сторону — только бы не засушить своей зелёной свежести.
И дорога тоже серая, мягкая от пыли, такой горячей, что даже конскому копыту невмоготу. Ступив в пыль, точно в золу очага, конь недовольно фыркает, поспешно выдергивает из неё ногу, встряхивает ею в воздухе и вздергивает головой, брякнув удилами и пахнув теплотой пахучего пота прямо в лицо всаднику. Удивительно только, как мухи выдерживают такую духоту и пыль. Они назойливо лезут в глаза, в нос, ползают по воспаленной коже, причиняя невыносимый зуд. Люди просто впадают в отчаяние, а лошади бесятся. Смотреть со стороны — лошади не идут, а пританцовывают весело, точно на манеже в цирке. Пританцовывают и бодро спешат, чтобы пробежать открытый участок дороги и вступить в тень.
Маленький кусочек отрадной прохлады от кроны тутовника заставляет всадника выйти на секунду из ошалелой дремоты и тупо поглядеть вверх.
«О, кишлак, — обжигает мысль. — Заедем, что ли? Действительно, кишлак. Ого, не здесь ли?»
Рука дёргает повод, конь нехотя останавливается.
Да, определённо стоит подумать.
«Дерево в три этажа, — сказал встретившийся на дороге старик, — дерево на краю дороги, сначала дувал низкий, разрушенный». За дувалом куст, густой куст. Потом ствол, толстый, голый, с ободранной корой. Ствол высокий. У самого ствола дом угольщика Хакберды.
— Фу, как жарко. И мухи одолевают, мешают думать. Да, потом... как он сказал, старик?.. Да, да, вениками во все стороны ветки с листвой. «Я, — говорил старик, — давным-давно срезал дерево, а оно снова прорвалось жирными соками, пошло вверх и вверх... Там высоко много, очень много листьев. Высокое дерево, с богатой листвой. Его далеко видно. С гор видно, из степи видно. А Хакберды живет под ним».
Старик прав. Если бы не разморила духота, не убила бы мысль, дерево следовало увидеть давно. Тревога охватывает сердце. Дальше что?
Развалившийся дувал, высокое трехъярусное дерево, голый ствол... Но за ним — ива с обрубленной культяпкой. Верно, такая ива есть, дальше засох-ший орех с сиротливыми голыми ветками и...
Приходится поспешно стянуть со спины карабин и положить на седло перед собой. Лязгнули предостерегающе затворы. Иргаш повторил жест доктора, и все стали смотреть туда, куда смотрел он: на пустынную дорогу.
Маленькая мазанка замерла в душной истоме полудня на краю дороги. Мирная, обыкновенная, с плоской крышей, выдававшейся навесом на трёх грубо отёсанных столбах. Над крышей — красавец карагач, не круглый, а какой-то яйцевидный, похожий на пинию с картин, изображающих Неаполитанский залив и Везувий. Могучий карагач прикрыл домишко тенью, только передняя стена жарилась на жгучем солнце и пылала серым пламенем на фоне сада на заднем плане.
«Вот он, дом её... Дом Жаннат. Здесь ли она?»
Всадники стояли. Кони лениво дергали головами, отгоняя слепней и мух, особенно обнаглевших от жары и духоты. Ни единый листок не шевелился на тополе и в шапке карагача.
«Да, здесь, конечно здесь».
Доктор не решился сам постучать. Слишком билось сердце.
— Алаярбек Даниарбек, постучите!
Важно, медленно слез Алаярбек Даниарбек с коня, поправил бельбаг и, стряхнув с рукава халата пушинку, поднял камчу, чтобы постучать в калитку рукояткой.
«Чего он копается!» — думал доктор. Секунды тянулись вечностью. Он напряг слух, надеясь услышать за дувалом знакомый певучий голос. Но во дворе не замечалось никакого движения.
Наконец Алаярбек Даниарбек постучал.
Почти тотчас же калитка дребезжа распахнулась и выглянула старушка. Подслеповатыми глазами она пыталась разглядеть всадников.
— Вы Хаджи Акбар? — спросила она, но тут же спохватилась. — Э... да кто это? Вай дод! Чего вам надо?
Она отшатнулась и потянула дверку к себе.