Набат. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

— Я не приглашал тебя в проводники.

Не останавливаясь, Сеид Музаффар продолжал путь. До курусайского бая Тишабая ходжи дошла весть, что ишан кабадианский едет мимо кишлака, и он по­спешил навстречу. Ехал бай на быстроногом скакуне серо-стальной масти. Конь всегда стоял в подвальной конюшне, и бай садился в седло разве только два или три раза в год. Белые нежные копыта коня не переноси­ли твёрдой каменистой дороги, и потому басмачи не увели его. Убранство коня превосходило всякие описания. Вплетённые в его челку и гриву бирюзовые камни соперничали голубизной с небом, нижний потник из тканого шёлка сиял пурпуром, верхний, покрытый зо­лотым шитьем, поражал тонкостью богатого узора. Из-под бархатной подушки с изумрудными кистями выгля­дывало седло с золочёным сидением и лукой, а фигур­ные стремена казались выкованными из золота. Шёл­ковые подпруги, покрытые серебряными бляхами уз­дечки, нагрудник, нахвостник, изящные тумары-талисманы от сглаза, от болезней, от падения с лошади довер­шали убранство байского коня. Сам Тишабай, ещё не оправившийся после пыток и потрясений, жёлтый и тощий лицом, восседал на коне с важностью, и казалось, что огромный живот его еле-еле вынесет тонконогий конь. Бай, стремясь, очевидно, показать свою важ­ность, надел семь-восемь ватных с шёлковым верхом халатов и перепоясался семью-восемью бельбагами и, несмотря на прохладный утренний ветерок, обливался потом, сбегавшим на лоб из-под громадной чалмы.

Увидев приближающуюся кавалькаду, Тишабай ходжа скорчился, слез с коня на землю и, став посереди доро­ги, поднял руки к небу:

— Помоги, святой господин!

— Говори!

— Заступничества прошу от дехкан Курусая. При­зываю бога в свидетели! Всю жизнь я был отцом курусайцев, а теперь подняли они со своим ревкомом, этим бунтарем Шакиром Сами, на меня дубину. От их злобы и зависти уже вода поднялась выше моей головы. Пере­стали слушать меня. Не платят долгов. Сколько недо­имок скопилось за ними. Помоги, святой ишан! Я могу быть полезен твоему делу, ишан, имущество моё вели­ко, — у меня сила.

Он изгибался в поклонах, прикладывая пальцы ко лбу и глазам.

Смотря в пространство перед собой, ишан сказал:

— Если бесталанный человек хвалится своими день­гами — он ослиный зад! Ты и так богат, бай. Захотела рыба в реке дождя, я вижу. Уходи!

— А, — удивился Тишабай ходжа, — я дам две сотни баранов для прокормления твоих мюридов, святой ишан.

Уперевшись руками в колени, Сеид Музаффар прого­ворил:

— Слушайте и повторяйте слова мудрых. Баязид Бестани изрёк: «Ты хочешь достигнуть желания? Тебе следует сделать два шага: один шаг прочь от мира, другой — прочь от желания». Послушай, бай доброе слово старика Бестани: откажись от зерна, чтобы спастись от силков. Но твой ум, бай, равен зернышку кунжута. Ду­мал я, пожалуешься на Ибрагима-конокрада или на Ба­тыра Болуша, или на других разбойников. Вот что они сделали с тобой. Вижу, правильно говорят: если бы доход увеличивался согласно знанию, то беднее всех были бы невежды, но невеждам посылают небеса такое богатство, что сотни ученых только руками разводят.

Сопя от натуги, бай с трудом выпрямился и глядел, поражённый, на ишана.

— Жаловаться? — пробормотал он. — Зуб хоть и про­кусывает порой язык, но при всём том язык и зубы всег­да останутся друзьями. Батыр Болуш обидел меня, но он свой... он мусульманин. С него я получу сам, всё най­ду... А Шакир-ревком кто? Большевик, кяфир. Помоги мне, святой! Эй, ишан, возьми, конь этот — твой!

— Жил ты, бай, сытно ел, двадцать слуг бежали пе­ред тобой, всё селение держал в своём кармане, бай, а разума в тебе вот настолечко нет. Эй, уберите его. Лжи­вые никому не угодны — ни богу, ни людям. Пойди к рев­кому Шакиру, поклонись. Отдай дехканам землю. Она их, эта земля. Они напоили её своим потом. Смотри, желчь проступает на твоих щеках. Эй, прогоните его...

С диким воем мюриды погнались за обезумевшим Тишабаем ходжой, нахлестывая его плетками и нагайками, и через минуту исчезли в облаке пыли.

Ишан поискал кого-то глазами. Как раз в это время из скал выскочил всад-ник на взмокшем коне и, не слезая с седла, наклонился к самому уху ишана и что-то тихо заговорил.

Отпустив его взмахом руки, ишан повернулся к Токсабе Бадреддину.

— Ложь и коварство неотделимы. Кто тебя подослал, не знаю. Горе тем, кто станет мне на моем пути!

И небрежно через плечо распорядился:

— Заставьте его замолчать!

Он не обернулся на отчаянный вопль, а продолжал свой путь, всё такой же невозмутимый и мрачный...

Если порыться в архивных документах того времени, можно проследить путь ишана кабадианского в дни, предшествовавшие крупнейшим событиям, потрясшим в в том году весь Восток.

Ишан не заботился ни об удобствах своих, ни своих людей, ни тем более коней. С упорством поистине поразительным, со скоростью невероятной и не по обычной караванной дороге, а по козьей тропе, сделав крюк к северу через перевал Сармантай, он держал путь прямо от кабадианских садов, через пустынные горы к мутно-жёлтому Вахшу. Ночью он зажег костры против Лягмана. Его уже ждали. В Лягмане зажгли ответные костры. До бледного рассвета шла по переправе возня, а утром ишан скакал через пустынную Вахшскую степь, обходя с юга Курган-Тюбе, где стоял сильный красноар­мейский гарнизон. Принимал пищу ишан в час зав­трака у древних курганов Хан-Тю-бе. Поразительно увеличилось за ночь число его спутников. Все они сидели на крепких сытых конях. Командование Н-ской дивизия рассчитывало, что после шестидесятивёрстного перехода ишан остановится на ночлег у Хан-Тюбе, но ишан и его конники своими поступками напоминали древних кочев­ников, которые умели и обедать и спать в седле. Вечером с ишаном разговаривал на перевале Ташрабат командир 28-го кавалерийского полка Семё-нов. Но у Семёнова был с собой только взвод, и он счел за благо предупре­дить ишана о движении конных масс ибрагимовских всадников, намеревавшихся перехватить его с паломни­ками.

Где спал ишан ночью, что он делал — неизвестно. Во всяком случае, едва ли он много спал, потому что, когда солнце подрумянило Тушнионекие халмы, ишан принимал в свой отряд сотню добрых джигитов на резвых кулябских лошадках.

Здесь же состоялась встреча ишана с председателем ревкома селения Курусай Шакиром Сами.

Прослышав о том, что бай Тишабай ходжа пустился в путь навстречу ишану, Шакир Сами пошёл в конюшню и долго смотрел на единственного своего конька.

— Пришло время седлать коня, — вдруг громко проговорил старик.

Он выехал из Курусая, не сказав никому ни слова. Старики только качали головами и поджимали губы. Бо­лее молодые шли за лошадью до самой околицы кишлака и молчали. Все знали, зачем он едет, и были в душе уве­рены, что Шакир Сами, их старейшина и ревком, не вер­нется, что ишан кабадианский, известный своим крутым нравом, пришлет в Курусай его голову. «Цена головы бедняка — грош!» Так думал и сам Шакир Сами. Но ни он, ни его друзья не выражали своих опасений и смотрели на поездку не как на подвиг, а как на самую простую необходимость

Когда только вооружённые винтовками юноши, самоохрана кишлака, попытались безмолвно сопровож­дать его, он остановился и прикрикнул:

— Назад, суслики! Вы забыли своё дело. Дело ваше — охранять очаги отцов от воров и бандитов. Убирайтесь!

Он поглядел, как юноши засеменили обратно к красным домикам, рассмеялся добродушно и затрусил себе рысцой по дорожке, словно ехал на базар, а не на смерть...

Удивительно, Сеид Музаффар не отрезал ревкому Шакиру Сами голову, даже не разгневался на нечести­вые речи бунтаря, осмелившегося проявить непослуша­ние и Ибрагиму и Энверу, затеявшему настоящую войну против исламского войска. Ишан не приказал казнить мятежника Шакира Сами и бросить его тело собакам. Сеид Музаффар, о чудо из чудес, не разгневался даже. Напротив, остановив знаком руки весь свой многолюд­ный кортеж, он слез с коня и обнял и обласкал предсе­дателя ревкома Курусая. И, о высшее уважение, он приказал расстелить перед Шакиром Сами, как перед могущественным ханом, тут же на траве посреди степи дастархан первой степени. Сеид Музаффар благосклон­но и внимательно слушал простого дехканина Шакира Сами, когда он принялся жаловаться на произвол и бесчинства воинов армии ислама. Святой ишан не испе­пелил гневом ничтожного, а соизволил даже, несмотря на сосредоточенность и мрачность мыслей, посмеяться, когда Шакир Сами заявил гневно:

— Что наш Курусай и наши события для великих? Но в норе муравья и капля воды — потоп! Плохо нам, маленьким людям! Дурной человек заездит лошадь до смерти. Курусайцы устали возить на своих спинах всад­ников, изнемогают, жалеют о дне своего рождения...

— Хо, хо, — загремел Сеид Музаффар, — лошадка-то оказалась с норовом. Лягается лошадка-то! Хо-хо!

— Ибрагим кричит — я хороший! Энвер кричит — я хороший! Грабёж, вымогательство, кровопролитие... Долго нам ещё терпеть? Слёзы женщин и детей прота­чивают сердца!