Набат. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

Много надо бесстрашия и ловкости в этом необыкно­венном спорте. Сколько требуется умения, какой глазомер. От пустячных мелочей зависит жизнь пловца и прыгуна. Обхватив руками гупсар, человек взбирается на скалу, подходит к её краю и бросает вниз щепочку, пучок травы и следит за тем, как они падают, не слиш­ком ли их относит ветер. Здесь, наверху, ветерок может дуть чуть-чуть, а в щели он вдруг такой сильный и рез­кий, что отнесёт прыгающего в сторону и бросит на камни. Брошенная сверху щепочка или веточка помогает избрать в прыжке правильное направление. Пока летит щепочка или пучок травы, прыгун внимательно изучает струю воды. Не вспучивает ли её там, где не нужно, не свалился ли здесь кусок скалы, не принесло ли стремни­ною новый валун. Но глаз у горца наметанный. По характеру стремительного течения, по цвету воды — зеленоватому, желтоватому, голубоватому — он сразу же определяет глубину и характер стремнины. По полету щепочки пловец выбирает линию направления прыжка. Он не ошибётся в своём расчёте. Достаточно маленькой ошибки — и он разобьётся, но прыгуны не разбиваются, в худшем случае он вылезает из воды с синяками.

— И не боитесь? — спросил Гриневич.

— Почему не боимся? Немного сердце стучит в гру­ди... Но это хорошо. У храброго человека должно же стучать сердце.

Сейчас ещё рано и купается мало людей, но к ве­черу прибудут с гор жнецы и обязательно начнут пры­гать. Вон они едут уже вниз.

Гриневич посмотрел вверх. По склону огромной горы двигалась целая скирда пшеницы. Она скользила на своеобразных санях с широчайшими полозьями, по накатанной до глянцевитого блеска полосе, извиваю­щейся между тёмными деревьями арчи и грядами скал. Двигались сани не очень быстро, но легко и плавно. За санями спускались, опираясь на посохи, люди.

— Вот тот в красной чалме — наш лучший прыгун, — сказал с гордостью старик-пловец. — Он прыгает там, где никто не прыгает. Он переплывает реку в половодье. Где хочет, там переплывает. Не боится ни водопадов, ни кам-ней.

— То-то вы такие загорелые да мускулистые!

— Мускулов у них не занимать стать.

Гриневич стремительно обернулся.

Перед ним стоял мокрый, полуголый, улыбающийся Пётр Иванович. В руках он держал, прижимая к животу, бурдюк, такой же, как у горцев.

— О-о! — только и мог выговорить комбриг. — Доктор!

— Алексей!

И хоть с доктора стекала ручьями вода, они обня­лись.

— Что вы здесь делаете, Пётр Иванович?

— Купаюсь, как видите.

— Нет, вообще... как вы сюда попали?

— По врачебным делам, Алексей Панфилович... Но простите, я продрог... бегу... Ещё раз хочу...

И, шлёпая по камням босыми ступнями, доктор побе­жал вверх.

— Я с вами, — крикнул вдогонку Гриневич.

В тот день Гриневич испробовал сам горное купание. Вместе со стариком, которого звали Мустафа-Камень, и доктором он прыгнул в теснину пять или шесть раз. Только первый раз он испытывал волнение, похожее на страх, и то в те мгновения, пока он ещё летел в воздухе. В другие разы он прыгал уже уверенно, и хотя у него захватывало дыхание, но страх прошел совершенно, и он заслужил даже сдержанную похвалу Мустафы-Камня. Прыгали и бойцы. Особенно хорошо получалось у латыша Гедвиласа и херсонца Дзыбы. К тому времени на камнях и скалах собрались десятки горцев-дехкан. Они прыгали вместе с Гриневичем, хлопали его по плечу и восклицали: «офарин!» Налёт отчужденности и недо­верия, который чувствовался вначале, известная скован­ность, порождённая издавна недоверием горцев к незна­комым людям, постепенно исчезала. Бойцы и дехкане, обнажённые, все в искрящихся капельках, стекающих по их телам, сидели на гальках и валунах, беседовали о самых обыденных вещах: об урожае, о неудобствах пахоты на крутых склонах, о рабочих волах. Когда купа­ние кончилось, красноармейцы и горцы расстались друг с другом не без сожаления. Гриневич отказался заехать в кишлак, и старик Мустафа-Камень обиделся.

Расставаясь, Гриневич обещал обязательно приехать в гости, попрыгать со скалы и искупаться в бешеной теснине радуг, как он её мысленно назвал.

Доктор поехал вместе с Гриневичем.

Оказывается, Пётр Иванович находился здесь уже недели две, успел получить признание как врач тем, что вылечил от конъюнктивита добрую сотню детишек. Док­тор стал здесь своим человеком.

Гриневич рассказал о событиях последнего месяца. После гибели Энвербея басмачи притихли. Но вскоре опять подняли голову. На смену Энвербею появился турок Сами-Паша. Ибрагимбек тоже активизировался. Бесчинствовали и многие другие банды. Но, самое глав­ное, народ понял, что басмачи — враги свободы и жизни, и всё больше склонялся на сторону Красной Армии. Советская власть стала единственной прочной властью в горной стране.

Вспомнили Гриневич с доктором и старых друзей. Добром помянули слав-ного, стойкого Файзи.

— Отряд теперь носит имя большевика Файзи, — рассказывал Гриневич, — теперь им командует Юнус, помните солдата Юнуса? Отличный командир из него получился. Недавно мы с ним навестили Шакира Сами. Не повезло старику. Сколько ударов обрушилось на его семью. Он не может забыть смерти сына... Одна у него надежда, что когда-нибудь он сможет назвать членом своей семьи командира Юнуса...

— А что думает по этому поводу Дильаром? — спросил доктор.

— Я видел её. Она всё так же мрачна, но в её демоническом взоре, когда она глядит на Юуса, зажига­ются тёплые огоньки...

— Да, — вдруг сказал Пётр Иванович, и лицо его сразу как-то осунулось, — я очень рад, что вы направ­ляетесь на юг. Возьмите нас с Алаярбеком Даниарбеком.

— А куда вы едете?

— Я еду в Кабадиан... Гм, может быть, это... вам покажется странным... но я хочу... положить на одной могиле камень. На ней высекут надпись: «Разве можно поразить солнце кинжалом? Разве можно ему сделать больно? Разве можно погасить его?»

— Поэтично... Но кому вы хотите поставить памят­ник?

— «Глаза у неё цвета ночи», — сказал бы про неё поэт Шибаргани. Я говорю о бедной Жаннат…

— Камень? Надпись? Да она жива и здорова.

— Что-о? — больше Пётр Иванович не мог ничего сказать.

— Я говорил, что она аджина, — сказал Алаярбек Даниарбек, — что она даже из-под земли выйдет... из могилы! Ой-бой...

По рассказу Гриневича, после перестрелки на базаре в Курусае комэск Сухорученко доставил Жаннат на погранзаставу к Пантелеймону Кондратьевичу, а он переправил её на пароходе в Термез. Оттуда по путевке Центрального Комитета комсомола молодая женщина уехала в Москву учиться.

— А сколько ехать до Москвы? — спросил Алаярбек Даниарбек.

— Далеко, — сказал Гриневич, — три с половиной тысячи вёрст.

Алаярбек Даниарбек вздохнул.

— Надо приготовить кое-чего, Белка подкормить, новую подпругу приобрести...

— Что вы там болтаете? — рассердился доктор.

Но Алаярбек Даниарбек уже шёл к конюшне, бормоча:

— Другой бы радовался, а этот раздражается... У любовников условный язык! Что поймёт здесь верблюд, пасущийся в степи!

Он остался чрезвычайно доволен собой, что послед­нее слово осталось за ним, и запел:

Я пойду за тобой, даже если ты

Протащишь меня сквозь игольное ушко!

Глава сороковая. ДЕРВИШ

Когда восходит солнце, гаснет свеча!

Преклоняюсь перед тобой, Роди­на мать.