Набат. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

Знал это и понимал отлично и сам Гриневич.

С минуты на минуту могли из-за скал выскочить басмачи.

— На чём же переправляются люди? — спросил он у старика.

— На чём? Ты дурной человек, если не знаешь на чём переправляются? Известно, на гупсарах.

— Давай гупсары.

— Э, нет. Зачем я дам тебе гупсары?

Он долго спорил, упрямо не желал помочь. Старик считал себя полным хозяином переправы. Слава о нём как о перевозчике широко распространилась по всей стране. Преисполненный самомнения и самолюбия, он не хотел признаться, что басмачи уже давно забрали все средства переправы и что у него не осталось ни одного кожаного мешка. После длительного спора удалось вы­яснить, что гупсары есть в кишлаке, наверху у Алакула-помещика.

Голодные, злые Гриневич и Кузьма пошли, ведя на поводу уставших коней вверх по крутой тропинке на гору. Солнце уже спрятались за каменную гряду. Пур­пурные контуры гор вырисовывались на пожелтевшем небе. Река с шумом мчала свои коричневые воды, дыша снизу холодом в лица путников. Сумерки поползли вместе с туманом из расщелин и скал. Поднимаясь, Гриневич долго видел ещё стоявшего внизу старика, его седую, треплющуюся на ветру бороду.

— Эй, эй! — кричал перевозчик, — зайдите к Алакулу. У него есть гупсары!..

Внезапно подъём кончился, и они очутились в киш­лаке, который заслонялся снизу, со стороны реки, крас­новатыми и зелёными скалами с острыми вычурными зубьями.

Гриневич невольно остановился.

На небольшой, плотно утоптанной площадке, окру­женной серыми стенами, стоял обнажённый человек, прикрученный арканами к высокой колоде, к которой обычно привязывают коней. Человек казался залитым кровью, так как здесь было выше и на него падали из-за горы багровые лучи закатного солнца. Но по лицу и телу человека действительно катились рубиновые капли. Парня нещадно били камчой два дюжих здоро­вяка, нанося удары куда попало: по груди, по животу, плечам и голове, В избиваемом Гриневич сразу же узнал Шукура-батрака.

Кругом стояли и сидели горцы, мрачно и напряжен­но взирая на происходящую перед ними экзекуцию. Среди них; выделялся дряхлый старик, опиравшийся на плечи двух дехкан. При каждом ударе он вздрагивал и сладострастно кряхтел:

— По больному месту его! Ещё разик! И, покряхтев, выкрикивал:

— Ещё, ещё! Забыл, неблагодарная собака: масло — хорошо, хотя бы и не ел, богач — хорош, хотя бы не давал. Ах ты, ублюдок! Коварство проявил против своего благодетеля, собака!..

Комбриг подошел к столбу и ударом приклада пулемета отшвырнул одного из палачей. Другой вякнул и нырнул в толпу.

— В чём дело, Шукур-батрак? — спросил Гриневич.

Пастух поднял глаза, слабая улыбка шевельнула его посиневшие губы:

— Ты пришёл в Ширгуз? Я же говорил: ты придёшь.

Голова Шукура-батрака упала на грудь, и он засто­нал.

— В чём дело? Кто смеет бить человека? — угрожа­юще спросил Гриневич.

Старикашка подпрыгнул на руках поддерживавших его дехкан и зашамкал:

— Я смею.

— А кто ты?

— Я Алакул!

Произнёс своё имя старик таким тоном, словно все должны были пасть перед ним ниц.

Смутно припоминая, что где-то слышал это имя, Гриневич крикнул:

— Кузьма, развяжи Шукура!

Пока Кузьма возился с арканами, батрак просил:

— Убей Алакула, командир! Он приказал меня бить за то, что я тебе дорогу указывал.

— Он против Красной Армии, — кричали в толпе, — он приказал казнить Шукура.

— Что? Алакул — басмач? — спросил Гриневич.

— Нет. Он хуже басмача! — снова закричала толпа. — Он помещик, он живоглот.

— Он, Алакул — упырь, он даёт бумажки, — сказал Шукур-батрак, — а потом хапает всё, что собирают люди с поля.

— Он всё хапает! Он упырь! Он собака! — под­твердили голоса толпы. —И он родной дядя самого Касымбека.

— Долго ему ещё издеваться над нами... мучителю?! Бедный всегда виноват, — закричал Шукур-батрак.

По мере того, как снимали опутывающую его волося­ную веревку, он оживал.

— Бедный, неимущий всегда виноват!

— Кто ленится, тот грешен перед богом, — пробубнил Алакул-упырь, — ленивый всегда остается нищим.

Едва последняя веревка соскользнула на землю, Шукур-батрак с неожиданной силой вцепился старику в халат на груди и начал трясти его, приговаривая:

— Пришёл твой конец! Сейчас ты подохнешь, и твое дыхание выйдет из твоего носа.

— Подожди, Шукур, — остановил его Гриневич, — ты и в самом деле его задушишь.

— Задушу, задушу.

— Пусть придушит, — глухо проговорили в толпе.

— Э, нет, — сказал Гриневич, — он мне ещё нужен. Подожди.

И, высвободив с трудом старика из рук Шукура, он сказал:

— Пусть его судит община.

— Когда в прошлом году красные солдаты приходи­ли, Алакул тихо сидел, а как ушли и Энвербей явился, Алакул опять душить всех начал. Он племянника курбаши Касымбека привечает... — закричал Шукур-батрак.

— У меня к Алакулу вопрос, — сказал Гриневич. — Послушай, старик, где у тебя гупсары?

Но помещик только мотал головой и мычал что-то непонятное.

— Притворяется, — опять кто-то сказал в толпе.

— Бросить его с обрыва, — предложил другой.

— Если не придушим его, опять змея оживет!

Тогда Гриневич обратился к дехканам:

— Мне срочно надо на ту сторону. Можете помочь?

— Конечно, конечно, — зашумели все.

— Говорят, гупсары у него,— он кивнул головой в сторону Алакула.

— Да. Он отобрал их у нас, чтобы никто не пере­плыл на ту сторону к красным сарбазам.

— Пойдём!..

В дом Алакула-упыря вторглись целой толпой. «Нет никаких гупсаров!» — вопил работник. Женщины, род­ственницы Алакула, подняли визг, крик: «Красные сол­даты!» «Караул!» «Насилие». На Кузьму обрушилась с кулаками мужеподобная, выбежавшая из женской поло­вины Фарида. «Нельзя! Назад!» — кричала она.

И вдруг тонкий голос, срываясь, крикнул:

— Товарищ!

Легкой тенью метнулась через двор стройная жен­щина и прильнула к груди Гриневича. Поражённый, смотрел он на неё.