Набат. Книга первая: Паутина
Шрифт:
— Увы, чернь отравлена идеями… э… э… чернь не пойдет добровольно за нами. Никого мы сейчас не обманем зеленым знаменем пророка. Тысячу лет наше духовенство своим развратным поведением вызывало насмешки, презрение народа. И нам теперь не верят. Все эти батраки, чайрикеры, безземельный сброд, недавние рабы жадно разевают свои пасти на земельные владения почтенных баев, помещиков, арбобов, на имущество, принадлежащее вакуфам. Нищие ремесленники, голодранцы — рабочие заводов, железной дороги берут пример с русских рабочих. Проклятие!
Энвербей враждебно молчал.
Помявшись и покряхтев, снова заговорил военный назир Арипов:
— Обстановка такова… — Он опять употребил русское выражение, слышанное им от советских командиров. — Все попытки организовать движение против Советов здесь,
Он заколебался. Как он мог сказать, что джадиды боятся войны. Они с ужасом думали, а вдруг в Бухаре и в окрестностях ее начнутся военные действия. И даже не военные действия сами по себе их волновали, а то, что могут пострадать их богатства, — мануфактура, чай, другие товары, которые они успели нахапать в первые месяцы после революции. И наконец, они просто трусили, дрожали за свою шкуру. Они обнаглели, они хвастались, что всесильны, но от одного упоминания о Бухарской компартии им делалось нехорошо. Вот откуда грозила настоящая опасность. Нет, надо отвести от себя беду. Арипов вздохнул, по Нукрат не дал ему продолжать и прервал его:
— Вам, ваше превосходительство, надо направить свои взоры на Восток… на горную страну, лежащую у подножия Памира… О, там народ хранит мусульманство в чистоте, там народ, не развращенный заразными веяниями, неверием, народ простой, подобный первым последователям основателя нашей священной религии пророка Мухаммеда, да произносят имя его с трепетом, народ воинственный и храбрый…
С большим пылом он доказывал, что все обстоятельства складываются в пользу его предложения: близость горной страны к Фергане, охваченной басмачеством, близость к государственной границе, возможность получения помощи от английских друзей… и многое другое…
Энвербей смотрел на собеседников почти с ненавистью. Они сидели перед ним благообразные, с маленькими холеными бородками, с трусливыми глазами. Они тихо и почти нежно произносили слова, сулящие смерть, кровь, разрушение. Они перебирали зерна четок… Все эти мягкие, розовые руки перебирали четки, и в комнате стояло успокаивающее ритмичное пощелкивание, точно пальцы откладывали на костяшках конторских счетов прибыли и убытки: щелк, щелк… щелк, щелк — приход-расход, приход-расход, дебет-кредит.
Он понимал — они торгаши. Для них ничего не существует, кроме торговли, прибылей, убытков, товара. И на него они смотрят как на товар. Тогда он с яростью воскликнул:
— Меня призвали люди Туркестана воевать. Я пришел, чтобы воевать. Горе тем, кто станет на моем пути!
А они продолжали невозмутимо щелкать зернами четок. Но лица их постепенно наливались кровью, а зрачки суетливо и встревоженно бегали в узких щелочках глаз. «Чего он хочет?» — недоумевали они.
Они смотрели на зятя халифа внимательно, изучали его лицо. Изучали с целью. Искали слабые стороны Энвербея, слабые струнки, на которых можно было бы начать играть, чтобы подчинить его своей воле, своим планам. Они смотрели на его лицо, и им не казалось, что этого человека, зятя халифа, вице-генералиссимуса, недавнего властителя Турции, трудно купить.
Прежде всего в облике зятя халифа бросались в глаза усы: до лоска нафабренные, нафиксатуаренные, надушенные бриолином. Они оттеняли верхнюю губу и шли в стороны по щекам, все утончаясь, и вдруг вздергивались под прямым углом стрелками вверх, совсем как у последнего императора Германской империи Вильгельма Гогенцоллерна, но и не совсем так. У Энвербея в усах жесткости не хватало. Они были слишком красивы. Одно время в моде они были у штабс-капитанов и… у фельдшеров. Приверженностью к ним отличались в начале нашего века и парикмахеры. Так или иначе, усы Энвербея не произвели в Бухаре того впечатления, на которое он в душе рассчитывал, старательно подкручивая их, так, чтобы стояли они вверх шильцами.
Усы несколько скрывали мягкое, безвольное выражение губ, Энвербей, зная об этом, старался высокомерно сжимать их. Злые языки заверяли, что зять халифа часами простаивал перед зеркалом и возмущался, что его прозвали Наполеончиком. Почему не Наполеоном? Он даже склонялся к мысли, что во всем виноваты усы. Он даже однажды, в дни своего могущества и великолепия, сбрил их. Увы, в зеркале на него глянуло кукольное слащавое лицо лакея из стамбульской кофейни. Он очень испугался тогда, как бы не растерять уважения и авторитета. Он нигде не показывался, пока усы не отросли. Как жаль, что Наполеон начисто брился. Оставалось утешаться, что во всем остальном — в поступках, побуждениях, в делах — он так похож на великого корсиканца. Похож, но… только похож.
Решительный выпяченный подбородок составлял предмет тайной гордости его владельца — хороший, красивый подбородок. Да, Энвербей считал себя красивым. Считал, что наружность его ослепляет, покоряет мужчин и женщин. При мысли об этом рука тянулась к усам, и пальцы начинали их крутить и подкручивать. Да, пожалуй, можно назвать лицо его даже красивым. Красивые усы, красивый подбородок, изогнутые брови, глаза… Но вся беда, верно, была в глазах — безжизненных, пустых, способных только зажигаться злобой, местью. А глаза придавали всему лицу Энвера тусклое выражение, расплывчатое, подобное картонной неподвижной маске.
Энвербей невысок ростом и тяготится этим. Он вождь, а вождю подобает смотреть на всех свысока. Отсюда напряженная гримаса на лице, болезненный, настороженный излом бровей под маленькой, не совсем умело повязанной белой чалмой, которую Энвербей надел в Бухаре, по еще не привык носить.
Он драпируется в ослепительный золототканый халат, поднесенный ему бухарцами по приезде во время торжественной встречи. Халат, взятый из фондов национализированного эмирского дворца, дорого стоит, но неудобен: он не сгибается, шуршит, режет шею, вызывая неприятные мысли.
Из-под чалмы виднеются на висках кончики черных, чуть тронутых сединой волос. Он не побрил голову, не хочет менять привычек.
Назир финансов Бухарской народной республики не посетил Энвербея, и тот сам отправился к нему. Такая поспешность вызвала много толков. Одно угадали джадиды: зять халифа нервничает, торопится.
Назир оказался моложавым, приземистым человеком, очень словоохотливым и приятным в обращении. Сразу становилось ясно, что он из духовного сословия, вернее всего, из муллабачей — слушателей медресе. После каждого слова он прижимал ладонь к животу и говорил скучным голосом «извините». Не дожидаясь вопросов, он поспешно заговорил о бюджетных планах назирата. Неприятное чувство сразу овладело Энвербеем. «Или он болван, или… — думал он. — Кто это подослал его сюда?» А назир, подробно оперируя цифрами и сметными статьями, рассказывал о том, что по секретному решению джадидов финансовые резервы Народной республики рассредоточены из Бухары, поделены и размещены по отдельным городам, что созданы препятствия для вывоза из пределов республики хлопка-сырца в центры текстильной промышленности России, что продолжается тайный отгон каракулевых овец за границу, что решено разрушить железную дорогу Каган — Термез… Когда возмущенный Энвербей протестующе поднял руку и, едва сдерживая себя, процедил сквозь зубы: «Почему вы рассказываете мне это?», назир, ничуть не смутившись, сказал: «Ах, извините, вас интересуют финансовые и только финансовые вопросы. Извините, я не понял. Мы собирали и собираем на дело ведения священной войны (здесь Энвербей снова поморщился: назир просто орал. Его крик, наверно, слышали все, кто был в соседней комнате). Да, да, извините, на дело священной войны (он просто смаковал эти слова, напирая на них и крича на все маленькое здание, где помещался назират финансов) мы собрали немало денег, и сейчас идут поступления от религиозного налога „ушр“. Мы сохранили „ушр“… хэ-хэ… хотя наши бухарские большевики и приказали уничтожить его. Но мы, извините, не посчитались с их приказом. Декреты большевики пишут, а мы… хэ-хэ… не выполняем… Мы обложили налогом хлопковые посевы. Назират издал приказ, и мои зякетчи взимают уже налог с дехкан. Видите, мы проводим самостоятельную политику. В Туркестане освободили тех, кто сеет хлопок, от налога, а мы, извините, обложили… А как вам нравится: мы сократили расходы на армию Народной республики, а все средства посылаем… Ну, извините, вы знаете, кому мы посылаем деньги, чтобы наше дело процветало, хэ-хэ… Товарищи воображают, что власть у них, а хозяин финансов — мы. Деньгами распоряжаемся мы, а у кого деньги, тот и хозяин».