Набат. Книга первая: Паутина
Шрифт:
Перрон прибрали и подмели, но на путях, насколько глаз хватал, валялись покореженные взрывом, по черневшие остовы вагонов, чугунные скаты, обугленное дерево.
Хайруллу и Кузьму вели под конвоем. Ветер рвал на них шинелишки и задувал прямо в лицо запахи дыма, горелого железа, мазута.
— Вишь ты, наделали делов, — сказал мрачно Кузьма.
Понурившийся, едва передвигавший ноги в стоптанных американских ботинках, Хайрулла отвернулся от путей. Только конвойный — венгр из бывших военнопленных, Матьяш, — оскалил белые зубы и почти весело сказал:
— Такую шкоду наделали. Паприкахун настоящий… повесить вас за ноги!..
И снова усмехнулся. Другие конвойные не смеялись, так как не знали, что «паприкахун» — это пряное, жгучее блюдо из курицы и кайенского перца. Поэтому шутка Матьяша ни до кого не дошла.
За столом, накрытым красным плакатом так, что видна была только часть лозунга «Да здравств…», сидели уже командиры, а перед ними и вокруг них на скамьях, на досках, на обломках вагонов расположились бойцы гарнизона, жители города Карши, железнодорожники, дехкане из привокзальных кишлаков Бишкора, Гунгана.
— Гады!.. — крикнул кто-то. И толпа вскочила и закричала в один голос: «Гады!» Все стучали сапогами, прикладами винтовок о затвердевшую, схваченную морозцем землю. Все обрадовались возможности пошуметь, размяться, согреться.
Упершись взглядом в красный плакат на столе, Седых думал: «Кричат, лают правильно!»
Заговорил командир, председатель трибунала.
— Именем Советской республики, рабочих и крестьян…
Говорил командир сбивчиво. Трибунал, да еще показательный, приходилось проводить ему, очевидно, впервые, и распорядка он явно не знал. Не знали этого распорядка и сидевшие рядом с ним железнодорожник-машинист и старик узбек из каршинских машкобов — водоносов. А предстояло судить так, чтобы приговор все надолго запомнили, потому что кроме огромного ущерба воинскому делу (красная артиллерия осталась без снарядов) взрывом побило немало домов в соседнем кишлаке и дехкане были озлоблены.
Командир смотрел на подсудимых — на жалкого, в почерневшей от опалившего ее огня шинелишке бойца Хайруллу, на его опухшее дергающееся лицо, и ему стало противно и жалко в одно и то же время. Тогда, все еще продолжая говорить, он посмотрел на Кузьму Седых и вздрогнул, увидев, что лицо бойца покрыто ожогами и только глаза темнеют среди белых водянистых пузырей.
Невольно председатель прервал свою с таким трудом приготовленную речь и громко сказал:
— Седых, что же тебе перевязку не сделали?
Кузьма поднял руку и, осторожно прикоснувшись кончиками пальцев к лицу, пробормотал:
— Ништо… Все одно…
Раздражение разъяренной толпы сразу же сменилось сочувствием. И тот же голос, который только что кричал «Гады!», прозвучал совсем иначе:
— Чего фершал смотрел?
— Фершала, фершала! — закричала толпа, и опять все затопали, загудели, застучали.
Никто не слышал, как Седых бормотал:
— Все равно уж…
А Хайрулла, не разобрав, в чем дело, только еще более нахохлился, точно пытаясь защититься от лавины выкриков.
Воспользовавшись тем, что порыв ветра отнес шумы и вопли в сторону, председатель трибунала снова заговорил, предоставив слово общественному обвинителю.
Вышел на открытое место жизнерадостный здоровяк, с буденновскими лихими подусниками, и, громогласно откашлявшись, начал читать по бумажке:
— «Обвинительный акт»!
И так как толпа продолжала шуметь, он замолк и, положив на стол лист бумаги, грозно огляделся вокруг. Но шум не стихал.
— Молчать! — вдруг гаркнул общественный обвинитель так оглушительно, что кто-то с почтением отчетливо проговорил: «Вишь ты! Труба иерихонская!» Но команды толпа послушалась, и стало тихо, только ветер гремел на крыше вокзала полуоторванными листами железа.
— «Обвинительный акт»! — снова прочитал усатый, и теперь все прониклись драматизмом момента, посуровели.
Общественный обвинитель прочитал:
— «Красноармейцы Хайрулла Герфанов и Кузьма Седых…»
Услышав свое имя, Хайрулла поежился от зловещего предчувствия, а Седых увидел явственно у стены себя и бойцов, наведших на него винтовки.
Теперь уже ровным голосом общественный обвинитель читал:
— «…находясь в карауле по охране эшелона с боевым снаряжением, проявили преступное, халатное отношение к своим обязанностям, разжегши костер у вагонов для варки в котелке картошки и кипячения в чайнике чая, в результате чего обвиняемые сожгли два эшелона с крайне необходимым для Красной Армии снаряжением, что привело к взрыву и уничтожению государственного имущества. Имеются пострадавшие среди местного населения. Означенные Хайрулла Герфанов и Кузьма Седых в тот же день арестованы, а дело передано в Особый отдел дивизии…»
Откашлявшись, обвинитель продолжал:
— «Красноармейцы Герфанов и Седых, допуская халатность при разжигании огня около вагонов, сознавали, что их действие обращено против Красной Армии, и тем самым совершили прямую измену советской власти, оказывая помощь ее врагам…»
Тут ему пришлось остановиться. Кузьма Седых поднял голову и громко проговорил со стоном: А вот врагам не помогал…
Председатель трибунала нервно вскочил и приказал Кузьме помолчать до поры до времени. Обвинитель же распушил усы и продолжал:
— «Красноармеец Хайрулла Герфанов лентяй, крайне сварлив, пьющий человек, хотя обеспеченнее других, получал посылки из дому, всегда жаловался, каждый вечер исчезал, часто опаздывал из караула. Когда его арестовали, передал отделенному пачку денег, чтобы его отпустили, то есть давал взятку. Красноармеец Кузьма Седых — боец исправный, но темный, суеверный: рассказывал в казарме, что боится леших да водяных, неграмотный, насчет гулянок да женского пола всех хлеще…»
Никто не обратил внимания, как по шпалам к северному концу перрона подошел, чуть прихрамывая, Пантелеймон Кондратьевич. Он тронул за плечо сидевшего среди зрителей командира. Тот вздрогнул и изумленно обернулся. Они поздоровались и заговорили вполголоса.
На вопрос председателя, признают ли себя обвиняемые виновными, Хайрулла только взвизгнул:
— Он подбил… костер зажечь, — и показал на Кузьму, — с него, с Седых, спрашивай…
В горле у Кузьмы что-то странно забулькало, а глаза потемнели, но он промолчал.
— Зачем костер жгли? — задал вопрос председатель трибунала.
— Не с голоду же подыхать да с холоду… — снова крикнул Хайрулла. — Только все он.
— Да что ты? — удивился председатель Ревтрибунала.