Набат. Книга первая: Паутина
Шрифт:
— Вот как? Вор, значит?
— Вы меня оскорбляете!
Когда Сухорученко предложил прочитать вслух документы, найденные в бумажнике, турок быстро просмотрел первое письмо и усмехнувшись, пробормотал:
— Здесь не по-турецки…
Глаза его бегали, и весь его растерянный вид говорил, что содержание письма смертельно напугало его.
Ни яростные вопли Сухорученко, ни угрозы не помогли. Сулейман-эфенди отказывался читать и переводить, только равнодушно пожимал плечами.
— Советую отправить меня в Термез или Душанбе.
В грязной дорожной чайхане, перед которой происходил оживленный спор, сидел и пил спокойно из щербатого чайника чай дервиш и странник сеид Музаффар. Он резко выделялся среди кабадианцев своей внешностью. Темно-красная, почти бурая чалма, небрежно повязанная на черных длинных волосах, курчавых, маслянистых, с напуском на уши, длинная с боковыми разрезами, ничем не подпоясанная рубаха, выглядывавшая из-под серой чухи, красные шальвары, папуши — туфли с острыми загнутыми вверх носками явно выдавали в дервише пришельца из Ирана или Афганистана. Но Сухорученко мало разбирался в быте и нравах Востока и равнодушно скользнул глазами по его фигуре. Судя по вниманию и осмысленному выражению лица, сеид Музаффар отлично понимал, о чем идет разговор. Несколько раз он наклонялся всем телом вперед и делал движение чтобы вмешаться, но каждый раз тень пробегала у него по лицу, особенно при неистовых выкриках комэска.
Будь здесь не Сухорученко, а кто-нибудь попроницательнее или просто повнимательнее, он давно заметил бы нетерпение пришельца. Но Сухорученко видел только стоявшего перед ним турка.
Наконец дервиш не выдержал и, усмехнувшись, сказал по-русски:
— Дайте мне, я прочитаю.
— Ты? — удивился Сухорученко, смерив сеида Музаффара взглядом.
— Да, я.
— А ты кто?
Глядя прямо в глаза Сухорученко и чуть улыбаясь, дервиш сказал:
— О муж львиной отваги. Ты спрашиваешь, кто я? Я… я только скромный странник… Удаление от мира, отшельничество — удел мой Осмелюсь вам помочь… Я немного разбираюсь в арабской грамоте.
— На! Неужто ты понимаешь эту чехарду?
Упоминание о львиной отваге Сухорученко правильно расценил как выражение явной лести, и все же ему это было приятно. Он самодовольно ухмыльнулся и сказал:
— Ну, ну, без подхалимства, давай переводи!
Сеид пробегал глазами документ, Сухорученко так обрадовался, что сейчас узнает смысл проклятой бумажонки, очевидно содержащей ключ к разгадке тайны, связанной с полученным им заданием найти и захватить Энвербея, что не задумался над тем, откуда этот человек знает русский язык.
Глаза сеида Музаффара, устремленные на письмо, лихорадочно блестели, лицо напряглось, лоб нахмурился. Он шевелил губами, но не произносил вслух ни одного слова.
— Что там? — спросил Сухорученко, нетерпеливо поглядывая на посеревшие, усталые лица бойцов, расседлывавших коней. — Что? Видать, брат, такого здесь накручено, что и ты, грамотей, пас!
— Очень важная бумага, — вздохнул наконец сеид. — Позвольте, ваша милость, прочитать вам, что здесь написано.
Сулейман-эфенди побледнел. Рука его затеребила поясной ремень.
Быстро, скороговоркой сеид Музаффар читал по-персидски и тут же переводил на русский. Чем дольше он читал, тем больше вытягивалась физиономия Сухорученко.
Сеид, медленно водя пальцем по строчкам и подбирая слова, переводил заупокойную молитву, длинную-предлинную, но почти лишенную смысла.
К сожалению, Сухорученко не отличался наблюдательностью. Иначе он, по всей вероятности, приметил бы все растущее удивление Сулеймана-эфенди.
Когда сеид Музаффар кончил, Сухорученко, едва сдерживаясь, прохрипел:
— Посмотри, друг, там ничего больше нет?
— Нет.
— Нет ли там какой приписки об Энвере?
— Об Энвере? — вздрогнул сеид Музаффар.
— Да, об Энвере. Шляется он где-то здесь. Так-таки и нет?
— Нет.
Наступило молчание. Сулейман-эфенди бледнел и краснел, переминался с ноги на ногу.
— Ну, брат вор, — заговорил Сухорученко, побагровев от нестерпимого сознания, что его, командира, водят за нос. — Я так разозлен, так, брат, разозлен, что как бы тебе не болтаться сегодня на каких-нибудь старых воротах.
И он обвел глазами постройки, толпящиеся вокруг площади, с таким видом, точно он и взаправду искал ворота, подходящие для виселицы.
— Не посмеете, — побледнел Сулейман-эфенди.
— Чего не посмею? Время военное. Ты сам признался, что вор.
— Я… я… — только и мог проговорить Сулейман-эфенди, но Сухорученко отвлекся уже другим.
Сеид Музаффар спокойно складывал бумагу вчетверо и разглаживал ее по складкам. Затем отвернул бельбаг и хотел спрятать.
— Постой-ка! — рявкнул Сухорученко.
— Что угодно?
— Дай-ка сюда!
Пожав плечами, сеид Музаффар безропотно протянул бумажку Сухорученко:
— Суматоха — вору родная мать.
Поймав взгляд Сулеймана-эфенди, он многозначительно поджал губы, но ни взгляда, ни движения губ Сухорученко не заметил.
Повертев в руках бумагу и бессмысленно уставившись в арабскую вязь строчек, он проворчал:
— Молитва, говоришь?
— Да, заупокойная молитва, — спокойно ответил сеид.
— А кому заупокойная молитва, дьявол ее побери?..
— Что такое смерть? Тяжелый сон, — невпопад ответил сеид, прямо глядя в глаза Сухорученко и чуть улыбаясь. — Что такое сон? Легкая смерть.
Он слез с чайханского помоста, сунул ступни ног в свои уродливые папуши и пошел неторопливо в сторону ишанского подворья, покачивая своей красной чалмой. Народ почтительно расступился перед ним.
— Черт вас побери, всех философов, — пробормотал Сухорученко, — а с тобой, господин вор, мы поговорим в Душанбе.