Набат. Книга первая: Паутина
Шрифт:
— Конечно… сам ты, председатель, сидел в помещении, горячие щи ел, а мы на морозе, голодные.
Но Кузьма вдруг забубнил:
— Наша вина, товарищ командир, — и все тут.
— Ты вину принимай на себя, — заныл Хайрулла. — Ты огонь разводил? Разводил. С картошкой котелок принес? Принес… Ты… ты… Моей вины нету!
— Да ну… — только развел руками Кузьма. Он что-то хотел сказать, но растерянно открыл рот и замолк от изумления и негодования. Он стоял, сильный, огромный, расставив широко ноги, бессильно уронив обожженные, ставшие чугунными руки, и, недоумевая, старался понять подлинный смысл слов Хайруллы. Предоставили слово свидетелям.
— Вышел я этта… по нужде, — сказал рябоватый красноармеец. — Смотрю — ветрище… с ног бьет… вижу я этта огонь на путях. Одначе вижу Седых и Хайруллу… Ну я и пошел…
Молодой темнолицый парень, похожий на туркмена, с белой папахой на голове, сказал немного:
— Еду я на арбе… везу мешок ячменя… Смотрю — поезд, много вагонов и дым… много дыму… А потом как ударит… ничего не помню…
Старик дехканин долго вздыхал и, с трудом подбирая слова, заговорил:
— Дым стоял… дети играли… а потом, о господи, загремело — и дом мой упал, а сына и брата ранило… громом…
— Стрелять таких надо! — сказал сидевший впереди красноармеец.
Мгновенно толпу прорвало, и она заревела: «Стрелять! Стрелять! Чего на них смотреть? Хватит, довольно мерзнуть! Давай!»
Пантелеймон Кондратьевич набросал несколько слов на листке блокнота и послал председателю трибунала. Тот долго и внимательно читал. Потом поднял голову и, встретившись взглядом с глазами Пантелеймона Кондратьевича, понимающе кивнул.
Шум стоял долго. Он постепенно стих сам собой, потому что члены Ревтрибунала вполголоса совещались за своим столом.
Тоскливо, скучно смотрел Кузьма Седых на бойцов. Сколько среди них было товарищей, друзей. А сейчас? Сейчас все они кричали: «Стрелять! Стрелять!» Что ж, пусть стреляют. Один конец.
Он посмотрел на Хайруллу и не узнал его: так тот посерел и осунулся.
«Боится, трус. Помирать неохота», — заключил Кузьма Седых.
Заговорил председатель:
— Товарищи, нерушимо стоит на страже революции Красная Армия. Империализм, эмир, дожидающийся счастливых времен, — величайшая опасность для всех свобод, добытых трудящимися. Два лодыря и растяпы нанесли рабочему классу удар ножом в спину… Поднять на воздух столько амуниции, снарядов… Сколько лишней крови, красноармейской, народной, прольется из-за них…
И он показал на обвиняемых. Толпа опять заревела.
— Тише, товарищи! Оглашаю приговор.
Он отвернул лицо от все усиливающегося ветра и прокричал:
— Обвинение признается доказанным. Красноармейцы Герфанов и Седых допустили преступную халатность на посту, причинили ущерб Красной Армии, помогли британским империалистам… Учитывая тяжесть преступления, а также нераскаянность и закоренелость обвиняемых в стремлении их ввести в заблуждение следственные органы, на основе Уголовного кодекса РСФСР, статья 207, раздел 7, Ревтрибунал дивизии постановил…
Он сделал паузу, как раз достаточную для того, чтобы Седых успел мучительно сглотнуть слюну, а Герфанов поднять руки и закрыть лицо. Оба они отлично знали, что скажет сейчас председатель, знали, но… надеялись, что он не скажет… Однако председатель сказал:
— Герфанова Хайруллу…
— Почему я первый, — взвизгнул Хайрулла, — не хочу быть первым!
Но председатель Ревтрибунала повысил голос и членораздельно выкрикнул:
— Герфанова Хайруллу и Седых Кузьму приговорить к высшей мере наказания — расстрелу.
Взвизгнул Хайрулла, заверещал по-заячьи.
Повернув обезображенное ожогами лицо к собравшимся бойцам, Седых виновато улыбнулся, растерянно и добродушно.
Толпа грохнула аплодисментами и возгласами: «Правильно!»
Седых сделал движение пойти: что там задерживаться, все ясно — расстреляют, как пить дать расстреляют. Но тут рукоплескания и возгласы стихли, а председатель Ревтрибунала прикрикнул на подвывающего Хайруллу:
— Да тихо ты, наконец! Стоять смирно и слушать. Принимая во внимание трудовое, батрацкое происхождение обвиняемых Хайруллы Герфанова и Кузьмы Седых, неграмотность их, а также политическую несознательность, Ревтрибунал дивизии постановил: признать возможным высшую меру наказания по отношению Герфанова и Седых не принимать и ограничиться объявлением Хайрулле Герфанову и Кузьме Седых общественного порицания…
Секунду стояла тишина, а потом все захлопали, заорали, засвистели.
Вобрав голову в плечи, Седых обвел взглядом смеющиеся, багровые от холода и крика лица бойцов и спросил:
— Куда же теперя идтить?
— Куда? К себе… в казарму… домой… хо-хо… картошку варить.
— Да зайди к лекпому, — заметил председатель Ревтрибунала.
Все расхохотались.
Молодой туркмен пробрался через толпу к оправданным. Ухмыльнувшись, он потрогал за плечо Хайруллу и сказал что-то ему на ухо.
Резко обернувшись, Хайрулла встретился с глазами туркмена, и повел себя совсем непонятно. Он втиснулся в гущу бойцов и, пробиваясь через них, бросился к зданию вокзала. Седых и стоящие поближе красноармейцы, не поняв ничего, поглядывали то на мелькавшую в толпе спину Герфанова, то на арбакеша, с лица которого не сходила добродушная ухмылка. Покачав головой, арбакеш поглядел на Седых и промолвил с явным удовлетворением:
— Маладес! Ай, маладес, сила много…
Он повернулся и пошел через толпу, все так же ухмыляясь. Огромная белая папаха покачивалась над головами бойцов все быстрее и быстрее. Парень ни разу не оглянулся, но все ускорял шаг. Завернув за угол здания вокзала, он бросился бегом к коню, привязанному к колесу распряженной арбы.
Когда Пантелеймон Кондратьевич вышел на высокое крыльцо вокзала вместе с председателем Ревтрибунала, кто-то из командиров сказал с почтительным удивлением:
— Здорово скачет. И без седла.
— Кто? — спросил Пантелеймон Кондратьевич.
— Да туркмен, свидетель.
— Где, где?.. Да это калтаман… имеёт отношение к взрыву… Задержать…
Но белая папаха уже мелькнула среди крыш далекого кишлака и исчезла.
Глава двадцать вторая
Дальний рейд