Набат. Книга вторая. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

— Плохо!..

Гриневич нервничал и не без оснований. Пропал це­лый день. Энверу удалось оторваться от частей Красной Армии и выйти из-под удара. Куда он ушёл? Хорошо, ес­ли на запад, в горы, а если на юг? А если он хочет повторить манёвр битого эмира Алимхана, бросившего «вся и вся» и сбежавшего за границу?

Немедленно организовать преследование — первей­шая задача. Бросить через Кафирниган бойцов.

— С бойцами плохо!

— В чём дело? — не выдержав, закричал Гриневич. Он редко выходил из себя, но сейчас не мог сдержаться.

— Бойцы вымотаны недельным

маршем, — мрачна докладывал Сухорученко, — ни разу мы не варили горя­чего, походные кухни чёрт знает где, брички застряли... Люди ворчат.

— Будёновцы ворчат?! — возмутился Гриневич. — Ещё чего!

— Нет, буденовцы ничего, но молодое пополнение... То да сё, — упрямо твердил Сухорученко. Он исподлобья поглядывал на Гриневича, и в прищуре его глаз, в брезг­ливо оттопыренной губе, в нарочито напряженном голосе, читалась обида: «Эк его, разошёлся комбриг новоиспе­ченный. Вот тебя бы в такую обстановку. Хорошо тебе в штабе сидеть, антимонию разводить!» Но вслух он, конечно, ничего такого не сказал, а только ещё больше надул губы и поудобнее развалился на кошме, говоря всем своим видом — ругай, ругай, не больно я тебя бо­юсь. Он даже что-то пробормотал, вроде: «Туда мне на­чальство!»

Но Гриневич не дал ему полежать и похорохориться. Он приказал собрать бойцов.

Бойцы шли неохотно. Что-то в их походке, внешнем облике, обрюзгших немытых физиономиях имелось общего с их командиром Сухорученко. Они не подтянулись, не застегнули пуговиц на распаренных сном шеях, не отрях­нули с полинявших гимнастерок соломы, пуха.

Встретил их Гриневич совсем неожиданно.

— Где оружие? — рявкнул он, как только эскадрон, наконец, собрался.

Бойцы переглянулись. Действительно, большинство явилось без карабинов, а многие и без шашек. Не дожидаясь ответа, Гриневич скомандовал:

— Марш за винтовками, да быстро. А то ползаете, как вши по мокрому пузу.

То ли властный голос, то ли образное сравнение за­ставили бойцов на этот раз двигаться побыстрее.

— Позор! Вы позорите звание бойцов Красной Ар­мии, — сказал Гриневич, — посмотрите на себя. Бандюки, подлинно бандюки. Грязные, расхристанные, оборван­ные, морды заспанные! В чём дело?

— Семь дней в седле! — послышался голос из тол­пы бойцов.

— Сапогов не сымали!

— Щей не варили!

— Не спамши, не емши десять дней!

— Махорки не дают!

— Опять же солнце... печеть!

Молчал Гриневич слушал, ни один мускул на его лице не дрогнул. Он ждал. Выкрики становились все реже, всё тише. Ещё раз кто-то неуверенно повторил:

— Щей не варят! — и смолк.

Не торопился Гриневич. Он только внимательно разглядывал бойцов, сгрудившихся перед ним беспорядочной толпой. В душе он с ними был согласен: и устали они, и солнце пекло и шей не варили...

— Нам, товарищи, — тихим голосом начал он, не годятся для красной конницы такие бойцы, вроде вот тебя, — он кивнул в сторону заплывшего жирком бойца. Его растрясёт немного в седле — и он с лица спадает. Ему не седло, а пружинную кровать с никелевыми шишечками…

Послышался сдавленный смешок.

— Поехал мужик воевать... Думал — праздник, а теперь похудать боится. Вишь ты, ему два фунта ржаного хлеба подай да табачку, да чаю, да щей с приправой, да не как-нибудь. а в двенадцать ноль-ноль. Иначе аппетит испортится и в желудке дворянском забурлит. Тебя Сидоров зовут? — спросил он бойца.

— Сидоров! — неуверенно сказал боец.

— То-то вижу, знакомая личность... Так вот,— снова обратился он к толпе, — к Сидорову мы приставим пару верблюдов и арбу... Зачем? — спрашиваете. — Да возить Сидорову кашу, чтоб его благородие изволило сытно кушать.

Все засмеялись.

— Смех — смехом, — сказал Гриневич, — а ежели все такие будут, как наш Сидоров, придётся за эскадроном тысячу верблюдов вести... Товарищи, вы бойцы славной Красной Армии, а не кисейные барышни. Вы пришли сю­да воевать с бандитами, врагами Советской власти, а не щи с кашей кушать. У нас не место нытикам и слюн­тяям. Здесь, понимаю, жарища, вода солённая во фляге, комары, малярия, в степи по колючке, в горах по камням лазать приходится. Никуда не годен кавалерист, если он не может ночевать без крыши, есть баранины без соли. Ячменная чёрствая лепешка за пазухой да кружка жес­тяная с чаем... Вот завтрак, обед, ужин. Берданка под спину, седло под голову — вот сладкий сон... Сто верст не слезая с седла — и сразу в рубку... Вот такие бойцы нам нужны. Понятно?

— Понятно, — откликнулось несколько робких голо­сов.

— Вы зачем сюда, товарищи, приехали? — продол­жал Гриневич. — Вы приехали воевать с клевретами анг­лийского империализма! Освобождать пролетариат и бед­ноту от гнёта капиталистов! Бить эксплуататоров! Где ваша революционная дисциплина? Дрыхнете средь бела дня, нежитесь да слюни пускаете.

Уже давно Сухорученко мялся, переступая с ноги на ногу. Широкое лицо его, обожжённое солнцем, совсем ста­ло багровое. Он порывался что-то сказать, но Гриневич каждый раз останавливал его.

— Вот, ребята, какой разговор! Вижу, распустились вы, о мягких тюфяках соскучились, да боитесь живот рем­нём подтянуть. Что ж, в тыл вас отправим цейхаузы да нужники караулить, верблюдов да ишаков с грузом водить, так, что ли, товарищ Сухорученко?!

Комэск даже покачнулся и, ловя воздух ртом посинел.

— Что же ты, Сухорученко, молчишь? Скажи хоть слово, а то тебя кондрашка хватит.

— Мна... мна... — бормотал Сухорученко.

Лица бойцов потускнели.

— Разрешите сказать, — выступил вперед, гремя шпо­рами, чубатый боец — видно, из кубанских казаков. Всё на нем сидело ладно, словно влитое: и гимнастёрка, и портупея.

Он тряхнул чубом и, когда Гриневич кивнул головой, громко проговорил:

— Извини, товарищ комбриг, хлопцы раскисли. Больше не допустим...

Он щёлкнул шпорами и отступил в ряды. Все молчали. Гриневич смотрел на бойцов, бойцы тревогой смотрели на него, что решит он?

— Седлать! — скомандовал Гриневич.

Вся толпа только мгновенье не двигалась и вдруг бросилась единой массой к коням.

— А ты, — обернулся Гриневич к Сухорученко, — сдай эскадрон Павлову.