Набат. Книга вторая. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

Лицо Сухорученко сразу же покрылось испариной. Он отступил на шаг и, бледный, смотрел на комбрига ле­печа:

— Алёша! Алёша!

— Товарищ Павлов, принимайте эскадрон. Покажи на что способен эскадрон пролетарской одиннадцатой ди­визии... О делах доложишь потом. Всё!

— А я? — простонал Сухорученко.

— А вы, — сухо отчеканил Гриневич, — вы, товарищ Сухорученко, рубака хоть куда.

Вот и оставайтесь в эскадроне... бойцом.

Показав Павлову глазами на эскадрон, Гриневич кивнул.

Прозвучала команда: «По коням!»

Через минуту эскадрон скакал к Кафирнигану.

— Даёшь Энвера!

Глава восьмая. КОГДА БЬЮТ БАРАБАНЫ

От клича богатырей и дождя стрел

потускнел солнечный круг.

Фирдоуси

— Что значит слава?

— Увы, брызги воды!

Омар Хайям

Беспокойство Гриневича, что Энвер может повернуть на юг и скрыться за рубежом, казалось не лишенным оснований.

— Пусть сгорит в могиле, — кряхтел курбаши Ишан Султан, — видите, повернул он коня на юг. Что ему до нас? Что у него родной очаг? Ох-ох-о!

Глаза свои Ишан Султан блудливо и тревожно вски­дывал на открытую дверь. Отсюда виден был кусочек двора с суетившимися нукерами, засёдланными лошадьми, тяжело гружёнными верблюдами. Разговаривая, Ишан Султан не поворачивал головы к собеседникам. Шея у него не двигалась. Ночью в суматохе бегства он упал с лошади и сильно расшибся.

— Ох-ох-о! Хоть он и зять самого халифа, а цыган он и обманщик... Что же не идёт Ибрагим? Что вы все молчите?

Он кряхтел и плевался презрительно.

Ишан Султан вел свой род от Дарвазских шахов и считал себя царского рода. Он терпеть не мог деревен­щину Ибрагима-конокрада.

Ишан Султан даже ходил особенно. Походку он на­рочно выработал боль-шой тренировкой еще в медресе — лёгкую, плавную, а все жесты и телодвижения были у него округлые и изящные. И тем не менее во всем про­являлась у него натура грубая, ненасытная. Это не мешало ему постоянно заявлять, что кротость и благонра­вие есть самые высокие качества мусульманина. Но даже его друзья говорили, перефразируя священное изречение из корана: «Походка походкой, но забыли вы, что нет неприятнее голоса в мире, чем голос осла!» Ишан Сул­тан в ярости огрызался, на что ему спешили возразить, что грубость отнюдь не свидетельствует о благовоспи­танности.

— Что же все молчат, о бог мой! — проворчал Ишан Султан и опять с тревогой уставился на дверь. Там, во дворе, беготня усилилась. — Так вы и будете молчать, по­ка драконы-большевики не нагрянут в Сары-Ассию и не наденут всех нас на свои железные шампуры, именуе­мые штыками.

— Ох, и ещё раз ох, — прорвался тучный, ещё не ста­рый таджик Рахман Миягбаши, — сколько ваша пасть изрыгает слов... лишних слов... не даёте нам даже «э» сказать, а я вот думаю: время ехать!

— Куда? — испугался Ишан Султан.

— Я думаю, к себе... в Матчу.

— А я... а мы?!

— Каждый куда хочет... каждому своя дорога.

— Клянусь, шайтан, Рахман Мингбаши, вы правы, — заговорил Фузайлы Максум, владетельный бек Каратегинский. Он был себе на уме и совсем не хотел подвер­гать себя превратностям. Его Каратегин далеко, перева­лы высоки, дороги плохие. Можно спокойно отсидеться, большевикам не добраться до Каратегина.

Со двора донёсся шум. Фузайлы Максум вздрогнул и вскочил с места, вытянувшись во весь свой карликовый рост. Он вертел забавной, увенчанной гигантской чал­мой, головой, пытаясь разглядеть, что случилось.

— М-да, — продолжал он нарочитым басом. — Кто пойдёт против всевышнего, тот будет наказан. Ты, Рах­ман Мингбаши, прогневил аллаха, твои матчинцы в час боя лежали, высунув языки, на камне и дрыхали. Вот бог и наказал их.

— Что вы болтаете, — зарычал Рахман Мингбаши. У него был голос человека, привыкшего повелевать и распоряжаться. Рахман Мингбаши в царское время ходил в волостных правителях и жил припеваючи независимым феодалом в верховьях Зеравшана.