Набат. Книга вторая. Агатовый перстень
Шрифт:
Доктор молчал.
— Почему? Почему легче разбить камень, чем пробить кору человеческого сердца? Почему трудно так убедить их? — Файзи проводил глазами медленно удаляющиеся серые фигуры. — Почему, когда им объясняешь, что мы, советская власть, принесли им свободу и жизнь, что теперь с помощью Красной Армии они легко прогонят и бека, и арбоба-помещика, и всех баев... И что же... Вот слушали они меня сейчас, слушали — и ушли... Тяжело!
Хмыкнув, Амирджанов убежденно заговорил:
— Аллах! И вы разговариваете с ними. Ведь, когда Ноев ковчег плавал в здешних местах, они жили так, как живут сейчас
Быть может, Амирджанов ещё долго разглагольствовал бы со своим городским высокомерием, если бы его не прервал Юнус, подымавшийся по ступенькам:
— Вы учёный человек, грамотный человек, а говорите паскудные слова. Ещё называетесь комиссар. Разве так комиссар говорит! Вот старики дехкане рассказывали мне, удивлялись. Оказывается, тут всю зиму, всю весну по кишлакам ездит один агитатор. Всюду митинги, собрания созывает, с народом говорит: «Вы эмира прогнали, свободу получили, а теперь новый эмир к вам приехал, незванный, непрошенный, Энвербей. Народ замутил, войну поднял. А вы, вместо того чтобы его прогнать, ему ноги целуете!» И не боится никого агитатор. И не то удивительно, что он такие слова всюду говорит, а то, что этот агитатор, как сказали старики, слабая женщина, совсем девчонка. А такая храбрая, что Ибрагимбека не испугалась и чуть его по её слову народ было не схватил. Да убежал он. Такая та женщина смелая, что пастухи и дехкане её оберегают, и басмачи сколько ни ищут, поймать не могут. А ты, Амирджанов, мужчина, а басмачей боишься...
По мере того, как говорил Юнус, лицо Амирджанова посерело и обмякло. Он весь сжался под презрительным взглядом этого простого ремесленника.
— Что ты видел в долине, друг? — слабым голосом спросил Файзи.
— Там идёт большая война...
Юнус вытащил карту и начал рассказывать.
Всё больше Петру Ивановичу нравился Юнус. Раньше казался он ему каким-то деревянным, грубым, а сейчас, вслушиваясь в его слова, вглядываясь в, его лицо, доктор всё больше находил в нём живого, острого ума. «Ого! Су-мел так просто поставить на место Амирджанова. Молодец Юнус!»
Лоб мыслителя с чуть заметными бороздами морщин, тяжёлая челюсть, прячущийся в густой чёрной растительности подбородок, энергично выпирающий вперёд под брезгливо с большим достоинством выпяченными властными губами, всегда кривившимися чуть иронической улыбкой, которая тонет в длинных усах. Та же ирония в беде и веселье светится в серых, острых, до стального блеска, глазах. «Лицо человека сильной воли, изумительной непреклонности, — думает Пётр Иванович, — голова барса, одухотворённая блеском человеческого разума, кипящего под несокрушимо толстыми костями черепа. Таким черепом, кажется, можно пробить стену, и может быть, такое впечатление создается взглядом, брызжущим расплавленным металлом, никогда не избегающим столкновения, ничего не боящимся, ничего не жалеющим. Из бездны зрачков вырывается холодный огонь. Наверняка, когда в эмирской Бухаре выводили такого на площадь казней, он, не дрогнув, смотрел на дергающиеся в лужах крови тела своих друзей и, когда очередь доходила до него самого, гордо поднимал голову и говорил презрительно: «На, мясник!».
Особенно понравилось Петру Ивановичу спокойствие, с каким Юнус поставил на место Амирджанова. Военком в крайнем раздражении ушёл. Даже на спине его можно было прочесть, что он оскорблён, обижен, разозлён.
С возвышения открывался широкий вид на площадь перед мечетью, украшенную громадным чинаром. Однако большая дорога была закрыта вереницей хижин. Только между двумя из них оставался неширокий проход.
Сидевший лицом к этим домам, Алаярбек Даниарбек вдруг странно как-то крякнул, вскочил и бегом бросился в проход. Файзи, Юнус и доктор удивленно смотрели ему вслед.
Почти тотчас послышался за углом шум перебранки, и между домами по-явился Алаярбек Даниарбек. Он вёл под уздцы лошадь, на которой сидел энергично бранившийся Амирджанов.
— Ты сумасшедший! Как смеешь ты! — кричал он.
— В чём дело? — резко спросил Файзи.
— Товарищ Файзи, прикажи ему слезть с коня и не ругаться. Ядовитая роса выступает на его языке.
Выяснилось, что Алаярбек Даниарбек заметил, как в проход между хижинами проехал верхом Амирджанов.
— Зачем он поехал один? Куда он поехал? — сердито ворчал Алаярбек Даниарбек. — Зачем поехал?
— Да уймите его, дурака! Болтуна только плеть заставит замолчать, — протестовал Амирджанов,
— Вы зачем выехали, Амирджанов? Ведь я приказал никому не отлучаться из кишлака, — сказал Файзи.
— К тому же дело идёт к вечеру, — заметил доктор, — вас быстро взяли бы на мушку.
— Во-первых, я не ваш подчиненный, — Амирджанов показал на Файзи, — а во-вторых, что же, я и коня попоить не имею права?
— И для этого взял оба своих хурджуна? — точно невзначай бросил Алаярбек Даниарбек.
— Что ж, по-твоему, я хотел сбежать? — рассвирепел Амирджанов и тут же осёкся, поняв, что сказал глупость. Передохнув, он продолжал совсем другим тоном: — Вы не смеете!.. Он не смеет! — Амирджанов накинулся на Алаярбека Даниарбека. — Я член партии, а ты беспартийный, я военком... Да как ты посмел меня тронуть, я тебя...
— Э, какой умный! Сколько доводов, сколько оправданий. Только плохой ты хитрец, Амирджанов. Сто кувшинов хитрости ты слепил и все без ручки. Вот подожди, дорогой, наступит час — и тебя похоронят, и провожатые уйдут с кладбища, и к тебе явятся два ангела, и тебя допросят в могиле, выяснят твои мысли...
— Не смей — взвизгнул Амирджанов, и его обрюзглые щеки затряслись, точно студень. Он прыгал на своих коротких ножках, напирая большим животом на Алаярбека Даниарбека, но тот ничуть не намеревался уступить.
— А почему ты, господин хороший, воскликнул, увидев меня: «Я сгорел», а?
— Тише, тише, — заволновался Файзи, — не надо, товарищи. Сейчас ссора для нас хуже чумы. Кругом враги! А вас, товарищ Амирджанов, я прошу не отлучаться в одиночку. Опасно!
Но Амирджанов никак не мог успокоиться. Только подоспевший ужин прекратил спор.