Набат. Книга вторая. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

Сухорученко вперёд ускакал со своими конниками разведать, где же противник?

Ночью он вернулся и разбудил Гриневича, спавшего под буркой, прямо на кошме, постеленной около стены домишка.

— Противника нет!

— Где же Энвер?

— Чисто, пусто! Драпанул, наверно.

Гриневич сел и зевнул.

— Беда, если южная колонна замешкается. Уйдёт собака в Афганистан.

Утром

красная кавалерия без боя заняла города Юрчи и Денау.

Глава шестая. ПАСТУХ

Совершив путь славы и чести,

поставили смерть впереди жизни.

Махмуд Тараби

Будет жить вечно всякий, кто

прожил с доброй славой, потому

что и после него воспоминание о

добрых делах оживит его имя.

Саади

— Подожди! — буркнул Ибрагимбек.

Сидя на своём коне, он смотрел из-под руки на далё­кую байсунскую гору, до подножия затянутую свинцово-чёрными тучами с седыми загривками.

— Чего ждать? — пробормотал гарцевавший рядом Даниар-курбаши. Карий жеребец под ним вертелся и из-под копыт летели комья глины, сухие веточки, колюч­ки. Коню явно передавалось нетерпение хозяина.

— Они идут по дну сая. Я ударю и...

— Подожди... — Ибрагим ткнул рукоятью камчи ту­да, где были тучи. — Такого дождя десять лет не ви­дел... Этот дурак-командир воды наглотается. Тогда ударим...

— Ударим... Я его помню... командира Сухую ручку. Сколько раз вместе водку пили, когда я у них был... Ур-ур кричать умеет, рубиться умеет, но в смысле ума...

Даниар-курбаши не стал распространяться насчёт ума Сухорученко, а только пошевелил пальцем около лба.

— Его завели в сай, а он, слава аллаху, ничего не понимает.

Нестерпимо парило. Обрывы мешали Сухорученко со дна сая рассмотреть горы и тучу, которая так заинтере­совала Ибрагимбека. Гигантские белые и серые облака, столбами ходившие в небе до самого зенита, вызывали зависть и проклятия бойцов. Совсем недалеко, где-то за холмами, лился дождь, омачивая землю, стекая в бла­годатные ручьи и озерки, неся прохладу и свежесть, а здесь, на дне каменистого сая, блеск раскалённой галь­ки, дышавшей в лицо сухостью и жаром, слепил глаза. Ни ветерка, ни малейшего движения воздуха! Даже ящерицы, даже муравьи куда-то исчезли. Лошади бре­ли, опустив головы. Люди в сёдлах раскачивались, как маятники. После неслыханного подъёма, после взрыва всех душевных и физических сил, вызванных бешеной атакой, сонная одурь стремительным, цепенящим ударом обрушилась на отряд. Только Сухоручен­ко с точностью автомата через равные промежутки времени «подогревал» настроение звучным матом, от которого даже кони встряхивались и начинали шагать бодрее.

Ехавший рядом с комэском Хаджи Акбар каждый раз поворачивал к Сухорученко толстое прыщавое ли­цо и только вскидывал изумленные брови. Помимо вы­полнения обязанностей проводника и фуражира эскад­рона Хаджи Акбар считал своим долгом развлекать командира рассказами о благах и чудесах горной страны,

— Такие красавицы-таджички там, — разглагольствовал Хаджи Акбар и чмокал губами, — нет равных им по красоте. Определенно женюсь, как попаду в горы.

— Нашёл время... — удивился Сухорученко. Воспаленными глазами он изучал жёлтые обрывы, выжженные холмы.

— Время. Самое время. Без бабы трудно. Я человек больших страстей. Найду невесту-горянку и женюсь.

— Да разве за тебя, толстопузого, красавица пой­дёт?

— Девки здесь дешёвые, за сто рублей вот такую же­ну куплю.

— Просто у вас тут, — вздохнул Сухорученко. — А у меня в Хреновом вот такая баба... белая, крупитчатая осталась... Не то, что ваши сухолядные чернушки.

И сам ещё раз вздохнул:

— Жена моя давно, наверно, спит с Митькой-теле­графистом. Поскучала, конечно, поскучала, да и уте­шилась.