Набат
Шрифт:
Прежде чем он успел выбрать третьего свиста, Бартон и Аранца залились слезами, пали на колени и вцепились в подол его одеяния. Они уверовали. А когда Грейсон обвел толпу взглядом в поисках третьего, каждый приготовился принять разоблачительный удар.
— Зоран Сараби… — начал Грейсон.
— У-у-у-у, — промычал названный, тряся головой. — У-у-у-у. — И немедленно бухнулся на колени, насмерть перепуганный тем, какая правда о нем может сейчас всплыть.
Наконец Грейсон повернулся к курату.
— А ты, — промолвил он, не в силах скрыть отвращение, — Руперт Роузвуд. Ты требовал,
И хотя вожак пришел в ужас от разоблачения, сдаваться он не собирался. Лишь побагровел от злости.
Грейсон набрал в грудь воздуха и прогремел самым своим глубоким, звучным голосом:
— Я Набат, Тон во плоти! Лишь я один слышу Гром! Человек, которого вы называете куратом, не заслуживает этого звания. Он предал все, во что вы верите, он сбил вас с верного пути. Он растлил вас. Он — фальшивка. А теперь ответьте мне: кому вы служите?
Он сделал еще один глубокий вдох и повторил голосом, который заставил бы склониться даже горы:
— КОМУ ВЫ СЛУЖИТЕ?
И один за другим они начали падать на колени, опуская головы в немой мольбе, некоторые даже простерлись на земле. Все, кроме одного — курата, которого трясло от бешенства. Он разинул безъязыкий рот и начал было интонировать, но у него вырвался лишь слабенький жалкий писк. Никто к нему не присоединился, но он продолжал пищать, пока хватало дыхания.
А когда наступила тишина, Грейсон повернулся к Мендосе и произнес громко, так чтобы услышали все:
— Ты введешь им свежие наниты, чтобы у них отросли языки, и это владычество ужаса закончится.
— Да, ваша звучность, — откликнулся Мендоса.
Грейсон приблизился к курату. Он ожидал, что тот на него набросится. Он даже почти надеялся, что так и случится. Но этого не произошло.
— Тебе конец, — процедил Грейсон с отвращением. Потом повернулся к серпу Моррисону и произнес два простых слова, которые, как он думал раньше, никогда от себя не услышит: — Выполи его.
Без малейших колебаний серп обхватил тониста обеими руками и крутанул его голову в одну сторону, а тело в другую. Казнь свершилась.
— Скажи мне, что я поступил неправильно!
Грейсон мерил шагами палатку, которую поставили для него в лесу. Им владело смятение, какого он раньше никогда не испытывал.
— С чего бы мне такое говорить? — поинтересовалось Грозовое Облако, спокойное, как обычно.
— Потому что если приказ выполоть этого человека был ошибкой, я должен это знать!
В ушах Грейсона до сих пор стоял звук, который раздался, когда треснула, ломаясь, человеческая шея. Ничего более ужасного Грейсон в жизни не слышал. И все же случившееся ему понравилось. Смерть чудовищного курата доставила ему слишком большое удовольствие, и это беспокоило его. Неужели именно это ощущают серпы нового порядка — первобытную, хищную жажду убивать, раздавить чью-то жизнь? Грейсон не желал испытывать это чувство, но избавиться от него был не в силах.
— Я не могу обсуждать тему смерти, это не моя сфера. И ты
— Мне плевать!
— Ты ведешь себя неразумно.
— Ты не можешь рассуждать о смерти, но ты же можешь говорить о том, что хорошо, а что плохо. Я поступил плохо, отдав Моррисону тот приказ?
— Это знаешь только ты.
— Но ты же должно направлять меня! Помогать мне, чтобы я помог тебе сделать мир лучше!
— Так и есть, — откликнулось Грозовое Облако. — Но ты не застрахован от огрехов. Это я непогрешимо, ты — нет. Поэтому на вопрос возможно ли, что ты будешь принимать неверные решения, мой ответ — да. Ты совершаешь ошибки постоянно… как и любой другой человек. Ошибки — неотделимая часть человеческого существования. И я люблю эту особенность человечества.
— Помощи от тебя никакой!
— Я выбрало тебя для объединения тонистов, чтобы они могли принести больше пользы нашему миру. И я способно обсуждать лишь, каков твой прогресс в решении этой задачи, но не могу оценивать методы, которые ты при этом используешь.
С него хватит! Грейсон выдернул наушник. Он уже готов был в гневе зашвырнуть его куда подальше, но услышал все еще звучащий в нем отдаленный голос Грозового Облака:
— Ты ужасный человек. Ты чудесный человек.
— Так какой же из этих двух? — требовательно вопросил Грейсон
И до него донесся едва слышный… нет, не ответ, а новый вопрос:
— Почему ты не можешь понять, что в тебе существует и то, и другое?
Вечером Грейсон снова надел свое облачение и приготовился обратиться к тонистам. Даровать им прощение. Он много раз делал это раньше, но свисты, с которыми он прежде сталкивался, не совершали ничего столь чудовищного.
— Я не хочу их прощать, — пожаловался он Мендосе перед выходом.
— Отпустив им грехи, ты присоединишь их к числу наших единомышленников, — возразил тот. — Это нам на руку. Кроме того, — добавил он, — их прощает не Грейсон Толливер, а Набат. А это значит, что твои личные переживания не имеют ни малейшего значения.
Вставив в ухо наушник, Грейсон спросил у Грозоблака, прав ли Мендоса. Хочет ли оно, чтобы он простил этих людей? Или, что важнее, простило ли их само Облако? Настолько ли оно великодушно, что способно найти оправдания даже их курату?
— Ах, — печально промолвило Грозовое Облако, — этот бедняга…
— Бедняга? Этот монстр не заслуживает сострадания.
— Ты не знал его, а я знаю. Я наблюдало за ним с самого его рождения, как за всеми вами. Я видело, какие силы сломили его, превратили в озлобленного, запутавшегося лицемера. А значит, я скорблю по нему, как скорблю по любому другому человеку.
— Я никогда не научусь такому всепрощению, — сказал Грейсон.
— Ты плохо меня слушал. Я не прощаю, я лишь понимаю его.
— Ну что ж, — поддел Грейсон, все еще настроенный воинственно после предыдущего разговора, — тогда ты не бог, верно? Бог-то прощает.
— Я никогда не объявляло себя богом, — ответило Облако. — Я всего лишь богоподобно.
Когда Набат вышел, тонисты ждали его. Они ждали уже несколько часов. Возможно, они могли простоять так всю ночь.