Набат
Шрифт:
Савич почувствовал некоторое облегчение. По крайней мере, то внутреннее напряжение, в котором он пребывал в последние сутки, если не совсем отступило, то во всяком случае, значительно ослабло. Угроза ареста как будто отпала, хотя он и не вполне доверял дружеским любезностям, которыми одарил его Табарович. Савич подробно рассказал о задании Штейнмана. Табарович слушал его с живым интересом, уточнил некоторые малозначащие детали и в заключение сказал:
– Выполняйте задание господина Гелена. У нас вы не были. Для нас вы журналист из Австрии и сотрудник бюро Симонталя. В дальнейшем к нам не приходите. Вас не должны здесь видеть. При надобности мы сами вас найдем, - Табарович дружески улыбнулся своей тихой, сдержанной улыбкой, потом взял листок бумаги,
– Кого спросить?
– поинтересовался Савич.
– Не нужно никого спрашивать. Назовите свою фамилию, - прежнюю: Мариан Савинский - и скажите, что вам нужно. Товарищи будут предупреждены.
От Табаровича Савич пошел на конгресс.
В общем, он был доволен встречей с Табаровичем, хотя и понимал, что радоваться пока еще рано. Прежде всего он недоумевал, почему польская разведка не предложила ему сотрудничать. А он к этому был готов. Это льстило его тщеславию: работать на четыре разведки сразу. Это же уникально, грандиозно, черт побери!
Он уже чувствовал себя героем невероятных приключений. Со временем он напишет книгу, которая станет бестселлером, будет переведена на все языки мира, издана во всех цивилизованных странах. Одно название как звучит: "Агент четырех разведок". Пока трех. Но разве этого мало!
– Конечно, эти три разведки принадлежат к одному лагерю, разведки-братья. Вот если бы сотрудничать еще с другой стороной, с польской разведкой. Но почему Табарович не сделал предложения? Это так логично, - с некоторым даже беспокойством возвращался Савич к такой мысли. И, ставя себя на место Табаровича, отвечал: все логично. Он должен доложить начальству, изучить вопрос, проверить. Слово "проверить" вызвало неприятное чувство: а ну, как в итоге проверки поляки установят, что Савич - никакой не журналист, а обыкновенный шпион. Впрочем не совсем обыкновенный - все-таки агент трех разведок. Не велико утешение, можно сказать - тем хуже для него. Не всегда оно видно, что хуже, а что лучше.
Размышляя так, он наталкивался на беспокойную мысль: зачем подполковник Штейнман приносит в жертву своего агента? (Он не знал, что в жертву приносится не один агент, а вся резидентура.) Ради того, чтобы внедрить в польскую разведку своего человека, то есть его, Савича? Это несомненно. Но какой ценой! Можно сказать, ценой человеческой жизни. Это приятно трогало его честолюбие: значит, его высоко ценят в ведомстве генерала Гелена.
Но где-то рядом с радужными мыслями, словно тень, бродили и другие, охлаждающие пыл и портящие настроение: а может, и с ним, если не сегодня, так завтра, поступит Штейнман как с тем, который придет к памятнику Копернику.
Вдруг ему начало казаться, что Штейнман действует слишком примитивно и что Табарович без труда разгадал его замысел, все понял. Тогда опять к нему подступил страх.
Возле одноэтажного, барачного вида помещения, где проводился конгресс, наскоро - за одни сутки - приспособленного под зрительный зал и служебные апартаменты, толпа любопытных варшавян. Вход по пропускам. У Савича пропуск представителя прессы. Внутри помещение обтянуто свежей, пахнущей льном холстиной- стены, потолок. На полу новый линолеум. Все сделано изящно, со вкусом. Не скажешь, что это обычные бараки. Киоски, кабинеты пресс-центра, буфеты, фойе, кабины связи и огромный зал, заполненный пестрой многоязычной и разноликой толпой. И никого знакомых. Может, это и хорошо: ведь он уже не Мариан Савинский. Знакомым пришлось бы объяснять.
Савич нашел свободное место на задних рядах, надел наушники. Оратор - худощавый, с энергичным лицом человек - говорил по-французски. Это был знаменитый Жолио-Кюри. Савич не стал переключать наушники ни на польский, ни на немецкий: речь оратора его не интересовала. Он достал блокнот и делал вид, что записывает, одновременно всматриваясь в зал. Иногда ему казалось, что он видит знакомые лица, - как будто где-то встречались. Но где, когда и что это за лица, он не
Савич подумал: Захариадис - это его партизанский псевдоним, - и стал припоминать его настоящую фамилию. Эммануил Захарович - так иногда звал доктора Ян Русский. Наконец вспомнил: Глезер - его настоящая фамилия. С паном доктором у Савича были добрые отношения, хотелось встретиться, поговорить, вспомнить. И вместе с тем он еще не решил, желательна ли эта встреча. А впрочем, почему бы и не встретиться представителю "фирмы" Симонталя с участником польского Сопротивления. Напротив, он должен встречаться со старыми друзьями, с соратниками по партизанскому отряду, с тем же Александром Блюмом. Это будет так естественно.
А между тем во время речи ораторов люди входили в зал и выходили. У сцены мельтешили фоторепортеры, сверкая магниевыми вспышками, мягко трещали кинокамеры.
Сначала Савич решил встретиться с доктором Глезером сегодня же, во время перерыва, но потом решил не спешить: лучше он встретится с ним после свидания у памятника Копернику с агентом Штейнмана.
Страстные речи борцов за мир Савича не интересовали - весь этот конгресс он считал пропагандистским трюком Москвы, - и, не дожидаясь перерыва, он вышел из зала в просторное фойе, где также было людно, и направился в пресс-центр, на трескотню пишущих машинок, над которыми густым облаком стоял табачный дым. Савич недовольно поморщился - он никогда не курил, и дым сигареты всегда его раздражал - и вышел в фойе. Здесь он лицом к лицу столкнулся с молодой симпатичной женщиной с фотоаппаратом на шее и значком "Пресса". Взгляды их решительно встретились. Лицо женщины, ее влажные алые губы и блестящие обольстительные глаза ему показались очень знакомыми, и когда она в ответ на его внезапно обрадованный взгляд заулыбалась какой-то особой колдовской улыбкой, он сразу вспомнил и как-то непроизвольно, сделав радостно-удивленные глаза, прошептал ей в лицо:
– Ханна! Вот не ожидал…
Он хотел сказать еще какие-то дружеские слова, но мгновенно переменившийся, ледяной и отчужденный взгляд женщины, стальной блеск в ее черных глазах остановил его, точно парализовал.
– Вы ошиблись, коллега, - сказала она по-итальянски с сильным акцентом и холодной любезностью.
– Извините, - растерянно пробормотал Савич. Его смутил итальянский язык, в котором он знал всего несколько слов. Но замешательство было мгновенным, Савич быстро овладел собой. И характерная обольстительная улыбка, и этот несомненно польский акцент убеждали его в том, что он нисколько не ошибся и перед ним именно та Ханна, которую он всего два-три раза видел в партизанском отряде в сорок третьем году, но о которой затем много говорили после ее попытки отравить командиров и поспешного бегства в Беловир.
– Бывает, - снисходительно улыбнулась женщина и, томно кивнув непокрытой головой, увенчанной гладкими прядями черных до блеска волос, плавной походкой поплыла в накуренный пресс-центр. Было что-то заговорщицки-таинственное и обещающее в ее последнем взгляде, в снисходительной улыбке и даже в тоне, которым она произнесла это единственное слово "бывает", произнесенное тоже по-итальянски.
"Это она", - со странным возбуждением решил Савич и, возвратясь в зал, предался размышлениям о неожиданной встрече. Уж кого-кого, а Ханну, ту самую террористку, которую гестапо засылало в партизанский отряд "Пуля", он не ожидал встретить в Варшаве, и вообще в Польше. "Не призналась. Здесь она под чужим именем. Надо полагать, у нее есть основания носить маску. Но я тоже… в маске. Впрочем, я - особая статья, у меня дело, серьезнейшее, мирового значения дело. А она? По какому делу? Представитель прессы, иностранный корреспондент?"