Набег
Шрифт:
— Стреляй, Кородым! — продолжая метелить прикладом татарские головы.
На противоположном берегу сотник Гумер отдал короткий приказ и сразу несколько лучников выпустили свистящие стрелы. Буцко не стал уворачиваться, он поднял голову и смотрел, как по невысокой дуге к нему приближается смерть. Подобно клювам хищных птиц, стрелы вонзились в глаза, пробили щеки, вошли в плечи и грудь.
Версалий Буцко рухнул навзничь, и через миг течение уже несло его тело, медленно вращало вокруг незримой оси, став для совсем молодого, восемнадцатилетнего казака последней дорогой.
— Эх, Буцко, ты Буцко!.. Ну, ловите, псы драные! — Кородым выстрелил и был точен. Выстрелил еще дважды, отправив на тот свет столько же, сколько затратил пуль. А потом, оценив, что перезарядить не успеет, схватил татарскую пику и с ней наперевес бросился к берегу. Влетел по колено в воду. Перед ним уже выписывал кривым клинком по воздуху молниеносные дуги крымский завоеватель. Лицо, покрытое шрамами, кривой оскал, узкие стеклянные глазки. Кородым всадил в это лицо, в эти звериные скулы, в этот сведенный морщинами лоб наконечник своей пики. Но выскочивший из-за плеча своего товарища, другой степняк несколькими ударами сабли превратил лицо крестьянина в кровавый кисель.
На противоположном берегу, верхом на боевом коне, в помятом пулей золотом шлеме, возвышался человек, безумно мечтавший когда-то о славе поэта. Звали его Кантемир-мурза. Он смотрел на последние мгновения неравного боя и едва сдерживал слезы, ибо сердце его в тот момент было переполнено горьким стыдом, душераздирающим сожалением и необыкновенным восхищением перед павшими.
А сожалел крымский полководец не о своих воинах, и, безусловно, не их действиями был он восхищен.
Глава 12
Мощный конь по кличке Кайдал ходко тянул по коричневой жиже скрипучую волокушу, в которой находились Силантий, Ядвига и Инышка. Силантий сидел на поводьях, то и дело понужая животное своим негромким «тпру-у, окаянный!». Ядвига и Полужников лежали, прикрытые прошлогодней соломой, сверху соломы лежали куски меха, где-то в головах мороженая рыба, еще был сыр, мука и прочее, с чем обычно ходят коробейничать во время войн, засух и других лихолетий. Они покинули Сежу, как только начало смеркаться. По свету двигаться нельзя, поскольку легко напороться на стрелецкий караул, поэтому пошли после захода солнца. Силантий хорошо знал эти места, легко управлял конем и был молчалив. Полька то дремала, то проваливалась в настоящий сон, где кружились лешие, Баба-яга, болотные кикиморы и казак с вихрастым льняным чубом и с глупо улыбающимся лицом. Инышка лежал на боку, резко возмужавший после первой близости с женщиной и в то же время опорожненный до какого-то леденящего одиночества. Левая рука казака покрывала прохладную кисть пани, правая чуть ли не на всю длину была подсунута ей под голову.
Высоко, почти у самого холодного ночного неба медленно проплывали верхушки деревьев. Ветер заставлял скрипеть мощные, вытянутые в тетиву стволы. В унисон с их скрипом издавали протяжные стоны полозья волокуши. Кайдал с глухим звуком вбивал пудовые копыта в измочаленную земную крепь, громко всфыркивал, шумно мочился и, задрав хвост, то и дело громко выпускал из себя необузданные ветры.
— Пани, — Инышка коснулся своими губами виска Ядвиги, — а что будешь делать, как война кончится?
— Кончится! — Полька набрала полную грудь воздуха. — Она не должна кончаться, Иннокентий! Никак не должна!
— Эт как это?
— Пока есть война, у меня есть дело на этой земле. Сидеть дома, держа под подолом детей, — не моя судьба. Я люблю войну, потому что можно всегда встретить много красивых и сильных мужчин, которые послужат тебе. Потому что война приносит доход и раскрывает твои способности. И еще на войне не так сложно заслужить титул и милость королей.
— Приносит доход? — Инышка даже чуть приподнялся на локте.
— Если кончится эта война, я отправлюсь на другую. Я счастлива только тогда, когда звучат выстрелы, строятся стратегии, плетутся тонкие, а иногда и не очень паутины державных дипломатий. И ты можешь всюду следовать за мной, мой храбрый рыцарь.
— А если меня убьют?
— Ну что ж, — Радзивил хрипло хохотнула, — у меня появиться другой рыцарь. Но история о тебе не забудет.
— А пани найдет другого и сама быстрее забудет меня! — Инышка почувствовал, как тяжелый холод стал заползать под сердце.
— Но я буду рассказывать о тебе тем, другим, что окажутся возле меня. Ставить тебя в пример. А значит, буду помнить. — Ядвига лениво улыбнулась и коснулась своими прохладными пальцами Инышкиных губ.
— А ну там потише! — Силантий буркнул, повернувшись вполоборота.
Сквозь солому проступал круглый, грязно-желтый лик полной луны. Послышались голоса. Русская речь. Скорый топот приближающихся копыт.
— А ну стой! Чё везешь!
Слышно было, как человек соскочил с лошади и направился к волокуше.
— Чё, ребятки! Да то же все: муки, хлебца, рыбки. — Силантий, кряхтя, начал вставать со своего места.
— Дай-кось на пробу! Вдруг стравишь! — Вместо диска луны показалось черная бездна бородатого лица. Стрелец наклонился так низко, что едва бородой не пощекотал щеки пани. Мясистый нос начал свистяще принюхиваться.
— И впрямь рыбой тянет. Небось поляков подкармливать решил?
— Да Бог с вами, ребятушки! Своим токмо. Вашему же начальству везу. Как заказывали.
— А какому начальству? Как зовут-то его, начальство енто?
— Так это государевым сотникам Степану Кайдашеву, Велемиру Мямликову и Мытарю, как его… трохи с памятью… Так напужали же, ребята! — Силантий говорил неестественно для себя высоким голосом. И был в манере говорить и жестикулировать ничем не отличим от прочих коробейников удачи, этих хитрых и отчаянных пауков войны.
— Мытарю Решетову, что ль? — договорил за Силантия стрелец.
— Так и есть, ребятушки, Мытарю Решетову.
— Да. С ним лучше за кусок не спорить! — Стрелец разогнулся. — Этот, парень, вмиг с головы до колен проглотит.
— Да, ну его, Тимоха, пускай едет. Не то Решетов сюды сам прилетит! — раздался голос другого стрельца.
— Третьегодни, вишь, — сказал тот, кого назвали Тимохой, — Мытарь-то наш Решетов, по отчеству Васильевич, так угостил плетью одного стрельца за то, что тот с его гостинца отломил, что шкуру до костей поободрал да на голые кости целое ведро муравьев высыпал. Эт, брат, ну его…