Набитая рука
Шрифт:
— Правильно, — одобрил Васильев. — А там чего?
— Матерятся, — нахмурился Иван, глядя в направлении указующего приятелева пальца.
— Нет, это один матерится, — уточнил Васильев. — И колотит вон того дядьку в кепочке.
— Ого, как он у него чемоданчик подфутболил! — оценил Иван.
Подошел третий прохожий. Незнакомый, но такой дюжий, что с ним сразу захотелось познакомиться.
— Хулиган? — спросил он решительным басом.
— Хулиган! Хулиган! — поддержали приятели.
— А милиции, как всегда, и дела до этого нет! — сказал дюжий уже горьким басом.
Но
— Нате, — озадаченно сказали Иван с Васильевым, а дюжий молча достал зажигалку.
Хулиган поколебался, потом взял обе пачки. Из Ивановой закурил, а приятелеву сунул в карман.
— Вот! — крикнул он дядьке с чемоданом. — Видишь! Это, как пить дать, настоящие мужчины! Ну ладно, приступим к следующему вопросу.
Следующий вопрос остался открытым, потому что пока он состоял из вступительных выражений, мимо проходили некто ОН и ОНА.
Некто ОНА подержала хулигана за шиворот, некто ОН привел милиционера, а наша троица сразу застенчиво заторопилась в разные стороны. Дюжий опаздывал в кино. Иван Боков — известно куда, а Коля Васильев — неизвестно куда. Некогда им, в общем, было записываться в свидетели. Для протокола хватило потерпевшего и этой парочки.
И хулигана повели в милицию.
И правильно. А Иван Боков успел домой с покупками очень вовремя.
— Приехал только что, — сообщила о братце как-то нерадостно Иванова жена. — Сейчас из ванной выйдет, познакомлю.
— Виделись уже, — сказал, выходя из ванной давешний дядька в кепке, но без кепки, а в чалме из бинтов и с припудренными синяками.
— Здрасьте! — вежливо представился Иван Боков. — Иван Боков.
…И СЛОВАМИ
(Холмогорская хроника)
…А начальника почты Василискова можно было виноватить в том, что февральскую революцию в уезде чуть было не протетерили. Ведь и так мужиком эти места населены темноватым, а тут еще начальник почты недобросовестный попался. С неделю валялась у него телеграмма, в которой сообщалось, что царь-батюшка отнекивается от престола.
Поэтому Василискова хотели побить. Но не побили, отвлекшись. О ту лору митинг в Емецке произошел, и Наймарк, инспектор училищ, как раз чепухи нагородил. Он сказал, инспектор Наймарк:
— Граждане земляки! Что мы имеем на сегодняшний день? Мы не имеем государя. Поэтому предлагаю оставить временно хотя бы государев портрет для постепенного
Вот Наймарка и побили за такую-то его умеренность. Не так чтобы очень рукоприкладствовали, но один раз все-таки стукнули, причем — на сцене и причем — по лицу. А портрет сняли, разорвали и раму сломали. Ну, и друг дружку так и сяк при этом попотчевали. В сердцах. Потому как расходились во мнениях, что же после ликвидации портрета надо делать.
И очень долго расходились во мнениях. Так долго, что и власть у земства было некогда отобрать. Так долго, что открытая контра в уезде и сплотиться успела и оружием приобзавелась.
Однако боев не завязывалось. Главным оружием в борьбе за влияние на мужика было слово, печатное и непечатное. Даже когда произошла перестрелка с контрой возле Рато-Наволока, то и тогда слова наделали шуму больше, нежели пули. Слова исходили от баб.
— Ах! — громко и понятно вскричали рато-наволоцкие бабы. — Ах, вы мужчины (правда, они вместо «мужчин» другое слово употребили)! Непутевые, нехорошие, непригожие (прилагательные, правда, тоже из их уст другие вырвались)! Марш по своим деревням, там и стреляйте!
В конце концов контра сложила-таки оружие. Сложила она его после того, как большевики предъявили ей очень убедительный устный ультиматум. Оружие контра сложила в кучку и гневно разошлась по домам.
Словом, война была идеологической, к которой средний мужик сперва относился неизвестно как. Не то что бабы. Мужик присматривался, колебался.
Как бы там ни было, а новая власть постепенно осваивалась и в Емецком уезде, как тогда именовались эти края. Советы возникли, кооперативы…
А на Севере уже шла настоящая война. Иностранные войска взяли Кемь, Онегу, подошли к Архангельску… Вот-вот могли появиться в Емецком уезде.
И опять здесь проворонили события. И, конечно же, опять это устроил Василисков, не передавший кому надо телеграмму о взятии Архангельска Антантой.
И опять его не побили. Некому было. В этот момент как раз второе августа подвернулось. А никакой трезвомыслящий христианин делами в этот день не занимался. А нетрезвый мыслящий — и подавно. Потому что это Ильин день. И сам по себе крепко отмечаемый праздник, и плюс к тому — свадьбы в этот день гремят там и сям. Вот емецкие военкомы в качестве красных свадебных генералов и укатили в таратайке на свадьбу в Заболотье. А бойцы всяк по своим гостям разбрелись. Только дежурный по военкомату остался на посту. Он спал.
И только когда над Емецком закружил прилетевший со стороны Архангельска аэроплан, поднялся среди емчан легкий переполошец.
Невиданная это штуковина была — аэроплан. Тем более в Ильин день. Есть чему подивиться.
И хотя с Двины давно уж слышались тревожные пароходные гудки, на них и внимания не обратили. А там уже высаживался на берег английский десант.
Спасибо, нездешний матрос выручил: прибежал, запыхавшись, в военкомат и пробудил дежурного. Тот пробудился, поздоровался и подивился на бранящегося матроса. Потом проникся важностью момента и послал гонца в Заболотье с плохими вестями.