Наблюдательный отряд
Шрифт:
– Мне нужен Горностай.
– Горностай усердно рисует шестеренки. Ты знаешь, Леопард, что такое шестеренка? О, это мечта чертежника!
– Так ему и надо. Ты увидишь его сегодня?
– Я могу оставить записку для Барсука.
– Сойдет. Мне нужно сделать запросы в столицу.
– Да, он говорил, что ты взял след.
– И препоганый след…
Лабрюйер взял кофейник с остывшим кофе, пакет с лакомствами и повел Росомаху в закуток возле лаборатории. Там он рассказал о своих изысканиях и подозрениях так, как, возможно, не рассказал бы Енисееву.
– А ты догадываешься, что это может быть злодей, совершенно непричастный к краже сведений? – спросил Росомаха. – Ты так яро пошел по следу, но всего по одному следу. Что, если ты потратишь время на маньяка, не пытаясь найти других кандидатов в шпионы? А маньяк окажется всего лишь безумцем, давно сидящим в палате на Александровских высотах?
– Александровские высоты? Стой! Это ты хорошо подсказал…
– Рановато ты туда собрался.
Но Лабрюйеру было не до шуточек. Он притащил фотокарточки с копиями документов; бурча и чертыхаясь, отыскал то, чему от усталости и помутненного рассудка сразу не придал значения.
– Свидетель, у нас есть свидетель… вот, гляди… если только он жив и не спятил всерьез… вот, студент политехникума, и надо же – латыш, Андрей Клява…
Политехникумом рижане по привычке называли Политехнический институт. Хотя название уже несколько лет как поменялось, но одно слово выговорить сподручнее, чем два.
– Что за фамилия такая странная?
– По-латышски – «клен». У них много таких растительных фамилий. Наш Ян – Круминь, а это «кустик». Клява! Знаешь, сколько в здешней губернии Кляв? А искать родню придется.
– Ты слишком увлекся, Леопард, – спокойно сказал Росомаха. – Нельзя так.
– Клява был признан невменяемым и законопачен в лечебницу навеки. Но если он был подсунут суду вместо виновника, значит, были доказательства, что он во время предполагаемой смерти девочки околачивался где-то поблизости. Надо…
– Не надо, Леопард. На Александровских высотах твой Клява в безопасности. Если только он жив. Такие козыри достают из рукава в последнюю минуту. Ты отлично идешь по следу, но тут – игра…
Росомаха сказал это очень серьезно. И Лабрюйер понял его куда лучше, чем понял бы Енисеева со всеми енисеевскими выкрутасами.
– Ты считаешь, лучше его пока не трогать?
– Не забудь – Эвиденцбюро знает, что твоя «фотография» – что-то вроде нашего опорного пункта. Тебе ничто не угрожает, но за тобой наблюдают…
– Черт!
– Ты так увлекся сыском, что, кажется, совсем забыл об этом, – тихо сказал Росомаха.
– Я последняя скотина…
– Нет, ты просто отличный сыщик. Так и Горностай считает. Но ты никогда не был тем, кого преследуют.
– Отчего же, был…
– В молодости, когда гонял всякую шушеру. То ты за ними по крышам скачешь, то они за тобой. Ты увлекся одной версией, и это плохо. Нужно и прочие попробовать, – рассудительно сказал Росомаха. – Конечно, оба убийства можно считать доказательством, что ты уже приблизился к источнику сведений. Можно – но не успокаиваться на этом.
– Ты хороший товарищ…
Лабрюйер имел в виду, что Росомаха деликатно, но твердо разъяснил ему положение дел без всякого ущерба для самолюбия.
– Да и Горностай хороший товарищ, – усмехнулся Росомаха. – Просто ремесло у вас разное. Ты – сыщик, ты загоняешь дичь, вот этим и занимайся. Он… он – актер, понимаешь? Он кем угодно притворится, чтобы добыть сведения. Вот Хорь у него учится. Думаешь, почему Хорю велено ходить в юбке? Пусть воспитывает самообладание. Я тоже несколько ролей отлично исполняю – пьяного купчину, к примеру, так изображу!..
Лабрюйер вспомнил, как Росомаха извлекал его из гостиничного номера, где фрау Берта чуть было не уложила его в постель.
– А ты – не актер. И ничего в этом плохого нет. Мы это знаем и актерствовать тебя не заставим. Так что ищи других непойманных мерзавцев, не только маньяка.
– Как же быть с Клявой?
– Мы попробуем осторожненько узнать, жив ли он вообще. А теперь – вели Пиче сбегать за провиантом. Я голоден, как собака!
Росомаха поел и прилег отдохнуть. Ему предстояла бессонная ночь, а что за дело – он не сказал. Лабрюйер знал, что обижаться не след – у каждого в наблюдательном отряде свое занятие, вот ему отвели поиск ценной добычи полицейскими способами, прочие исследуют окрестности рижских заводов на свой лад. А военные заказы – всюду: «Руссо-Балт», кроме автомобилей и вагонов, изготавливает походные кухни, телеграфные и телефонные двуколки, ящики для снарядов; «Феникс» стал выплавлять отменную сталь; «Ланге и сын» мало того, что корабли строит, – на подводную лодку замахнулся; «Мюльграбенская верфь» собирается строить миноносцы; «Унион» – электродвигатели…
Заводов и фабрик много, наблюдательный отряд – один.
Лабрюйер малость затосковал – поняв, что наломал дров. Не то чтобы он в годы полицейской службы был совсем уж безупречен и блистал чистотой совести – всякое случалось. Но две смерти подряд? Многовато. Тут кто угодно затосковал бы – от сознания своей преступной глупости.
Лабрюйер ушел в пустой салон. За стеклами витрины шла вечерняя городская жизнь. Рижане гуляли, шли в гости, возвращались из гостей. Город понемногу близился к той грани, когда кончаются невинные вечерние развлечения честных бюргеров и начинаются иные – с ароматом дорогих коньяков и горьким запахом абсента, с облачками приторно-сладкой пудры на обнаженных плечах и кокаинового порошка, с отчетливым душком дорогого и грошового разврата.
Среди прочего реквизита, в салоне был и подсвечник с двумя свечками. Лабрюйер зажег их и снова взялся за Наташино письмо. Перечитал. Удивился тому, что оборвано чуть ли не на полуслове:
«Саша, любимый, я не могу больше писать. Помню, все помню и жду встречи. РСТ. Твоя».
«РСТ» – это было как пароль, «Рцы слово твердо». Он помнил, как она это говорила…
Лабрюйер смотрел на листок и мучился: что на это можно ответить? Есть ли в природе такие слова?
С утра он телефонировал Линдеру.