Наблюдающий ветер, или Жизнь художника Абеля
Шрифт:
Бледные лица сестер видели мало солнца. В свободное от молитв время одни из них наставляли учениц монастырской школы, другие ухаживали за пациентами больницы – приземистого вытянутого здания по другую сторону двора.
В монастыре туземцам оказывали бесплатную медицинскую помощь, а потому койки никогда не пустовали. Напротив, человеческие тела лежали на земляном полу, как тюки. А у ворот за больничным корпусом, под лучами палящего солнца, часами сидели и полулежали больные, ожидавшие своей очереди.
Они приходили к урсулинкам со всех концов страны. Иные добирались по многу дней из отдаленных горных селений. У некоторых на лицах и пальцах были язвы, другие демонстрировали сестрам волдыри и открытые раны на разных участках тела, третьих знобило или лихорадило, четвертые приносили истощенных, с угасшими глазами детей.
Бывало, сестрам приводили одержимых злыми духами. И тогда туземные слуги стремглав мчались к реке, потому что таких болезней они страшились больше всего.
Сестры же, напротив, спешно оставляли свои занятия и спешили к человеку, в чьем теле неистовствовали бесы. Для одержимых была отведена специальная маленькая комната, запиравшаяся на тяжелый висячий замок.
Однако, заслышав вечером звон колокола, все не дождавшиеся приема больные покидали территорию монастыря. Потому что рабочий день кончался, и наступало время покоя и мира. Сестры возносили молитвы своему белому Богу, а повариха слушала их песнопения, сидя у очага на корточках.
Потом опускался вечер, поглощая дневные краски и наполняя мир своими звуками: стрекотом сверчков, пронзительными криками тропических ящериц и доносившимися со стороны реки лягушачьими концертами. И тогда повариха вставала и отправлялась на покой, разминая отекшие ноги. А ее джонгос нес в трапезную дымящиеся блюда с рисом и овощами.
Так проходили дни за днями, которые складывались в месяцы, годы и десятилетия. Каждое утро вставал над миром огненный глаз солнца. Вечером он гас, оставляя в небе пылающие красные полосы. Негромкий колокольный звон сзывал сестер на вечернюю молитву. А затем время останавливалось, и земля – с городами и селениями, равнинами и горами – погружалась в изначальный мрак.
Но однажды ночью в арочные монастырские ворота постучал незнакомец.
Он несколько раз ударил кулаком в деревянную створку, но ответа не получил – разве что из конюшни, где испуганно заржала лошадь. Лишь после того как пришелец закричал как мог громко, во дворе послышались голоса и торопливые шаги. Наконец ему открыл джонгос с карбидной лампой в руке; за его спиной толпилось множество других туземных слуг, в саронгах, с наброшенными на плечи одеялами. Потребовалось совсем немного времени, чтобы поднять на ноги весь монастырь.
Чужак оказался совсем молодым белым мужчиной. На его голое тело был наброшен потрепанный форменный китель, из-под которого выглядывала набедренная повязка с заткнутым за нее ножом. Брюк не было, однако ботинки имелись. За плечами молодого человека висело ружье и плетеная сумка, какие носят туземцы на островах. Красные, как в лихорадке, щеки покрывала щетина. Грязные светлые волосы торчали в разные стороны. Но самое интересное оказалось в свертке, который молодой человек держал в руках.
Это был завернутый в грязный саронг годовалый ребенок, маленькая туземная девочка. Пока гость демонстрировал ее собравшимся, она не издала ни звука, только молча озиралась черными, как два уголька, глазами. Толпа вокруг мужчины с ребенком росла. Поварихи и конюхи, садовники и посыльные, даже управляющий-крани, знавший грамоту и помогавший сестрам вести счета, не остались в постелях.
Вскоре появились монахини – сестры Береника, Аннеке, Тереза и другие. Мерцающий свет карбидной лампы выхватывал из темноты их лица и причудливое переплетение корней варингринового дерева за их спинами. На белой стене дрожали огромные тени. Ребенок смотрел внимательными, широко раскрытыми глазами, словно старался все это запомнить.
При этом девочка по-прежнему молчала. Даже когда ее забрали у мужчины и под возбужденный шепот отнесли в комнатку поварихи, где не было ничего, кроме окна, низенького стола и спального коврика.
Тут же послали за женщиной, жившей неподалеку от монастыря, которая недавно родила ребенка. Та, заспанная, пришла, шлепая сандалиями, села за низенький столик и обнажила одну грудь. Не издав ни звука, ребенок обхватил набухший сосок губами.
В это время мужчина сидел на деревянной скамье в трапезной, в окружении белых сестер. От усталости он завалился на стену. Теперь стали заметны царапины на его щеках и свежие комариные укусы на лбу. Он явился, как выяснилось, издалека, с острова Мадура. День и ночь он шел через деревни, потом пробирался сквозь джунгли до побережья. Остров покинул на рыбацкой лодке-праусе. Вместе с ребенком спал на песке, а утром съел собственноручно поджаренную рыбу, прежде чем двинуться в сторону города.
Все это время он направлялся в монастырь урсулинок. Мать ребенка умерла от лихорадки. Он жил с ней как с женой все те годы, пока его полк стоял в их городе. Потому что он солдат колониальной армии – молодой человек посмотрел на прислоненное к стене ружье, на котором только теперь сестры разглядели герб с голландской короной.
И когда его «ньяи» заболела и захотела домой, он взялся сопровождать ее и ребенка. Деревня находилась на северном берегу пролива Мадура, и солдат задержался там дольше, чем планировал. По временам болезнь как будто отступала, однако потом снова усиливалась, так что уверенности в благополучном исходе у него не было. Местный знахарь-дункун варил для больной настои и шептал над ней заклинания, однако выздоровления не наступало. Когда же женщина умерла, солдату настала пора возвращаться в полк. Он и так отсутствовал непозволительно долго.
Сейчас ему нужно спешить. Все это время до него доходили слухи, что его полк движется через горы. Ему нужно туда, по его расчетам, он должен догнать свое подразделение.
В трапезной стало тихо, только мерцала карбидная лампа. Монахини молчали, пораженные историей солдата. Никогда им не приходилось слышать, чтобы белый мужчина проявлял такую заботу о туземке.
Как видно, он и вправду ее любил.
Солдат понимал, что за долгое отсутствие его ждет наказание, ведь ему дали всего несколько дней отпуска. Всем казалось естественным, что он оставит ребенка в родном селении женщины – такие «ньяи-дети» имелись едва ли не в каждой деревне архипелага. Но ведь это его ребенок, мужчина сделал паузу. И он будет опекать его, как бы тому ни удивлялись окружающие. Он не знает, почему так получилось, но это так! Монахини молча переглядывались. Солдат колониальной армии, пробирающийся через джунгли с ребенком туземки, – такого они еще не слышали. Мужчина утер лоб грязной ладонью и продолжил.
Собственно, он не знает, как долго плутал в джунглях, потому что давно потерял счет времени. Так бывает с теми, кто надолго задерживается в деревнях туземцев. Тем не менее ему удалось отыскать святую обитель. Солдат долго бродил вдоль серо-белой стены. Сердце подсказывало ему, что за ней живут добрые женщины. И теперь он хочет препоручить им свою дочь. Девочка должна быть воспитана христианкой и обучена грамоте. Он обещает посылать несколько флоринов с каждого своего жалованья на ее содержание, а когда придет время, заберет ее.