Набоб
Шрифт:
— Видишь, Мадек, теперь я — Кали, я принадлежу ей. Кали, только ей одной!
Это прозвучало вызывающе. Мадеку стало страшно, он решил, что она сошла с ума, вспомнил другую сцену смерти, там, в Пондишери, ту женщину, что выкрикивала имя Угрюма, она тоже хотела облегчить свое отчаяние смертью. Но Сарасвати не была сумасшедшей. Она спустилась по ступеням храма и взяла его за руку:
— Пойдем, Мадек-джи, мы уезжаем.
Пока Мохан готовил во дворе погребальный костер, Сарасвати пересчитала свои украшения и сари. Их никто не тронул, им нужны были только жизни обитателей дворца. Конечно, охрана какое-то время сопротивлялась, но резня явно закончилась еще до того, как началось землетрясение. При первых же толчках враги в ужасе бежали из крепости, некоторые даже выбрасывались из окон, и это их трупы лежали на склоне скалы.
— Они не захотели убивать меня, — сказал брахман. — Таким образом они думали откупиться в будущих жизнях. Горе им!
Мадек обыскал все закоулки дворца и обнаружил в погребе живых — пятьдесят стражников и несколько служанок зенаны. Самое трудное было убедить их в том, что опасность миновала, и заставить выйти из убежища. Им тут же приказали собрать все трупы и принести дерево, чтобы сжечь их на погребальном костре в центральном дворе. Но эта задача оказалась не из легких: столько разных людей, принадлежащих разным кастам, не могли быть сожжены вместе…
Мадек знал, что Сарасвати разрешит это затруднение без колебаний.
— Брахман! Пусть их сожгут всех вместе! Властью меча!
Тот озадаченно посмотрел на нее:
— Я подчинюсь тебе. Но это дурно. Это противоречит закону дхармы.
— Противоречит закону дхармы! — засмеялась она. — У фиранги смерть одинакова для всех!
Мадек хотел было возразить, что бедных и богатых не хоронят в одной земле и надгробия на их могилах не одинаковые, но справедливо рассудил, что сейчас не время для подобных рассуждений, и тоже стал собирать дерево. Спустя два часа во внутреннем дворе пылали два костра. Маленький был погребальным костром Гопала. Другой, огромный, был предназначен для остальных. Они стащили во двор все что только можно было найти во дворце деревянного, потом как попало свалили в кучу трупы. Едва догорел маленький костер, Сарасвати крикнула:
— Запрягайте слонов!
— Госпожа, — застонал брахман. — Куда ты едешь?
— Я бегу из этого проклятого города. Если хочешь, поедем со мной.
— А фиранги?
— Фиранги последует за мной.
Мадек ошарашенно посмотрел на нее:
— Ты слишком торопишься! А мои люди?
— Мы пошлем за твоими людьми!
— Нет. Я с тобой не поеду. Я не знаю, куда ты собираешься, но я с гобой не поеду.
— Но почему?
Мадек ничего не ответил.
— Почему, Мадек-джи? Прошу тебя, скажи! — повторила она.
— Сегодня день траура. Нам лучше помолчать.
— Поедем. Объяснимся по дороге.
Он пошел впереди нее и, к ее великому удивлению, взобрался на второго слона. Она ничего не сказала, и они молча начали спускаться к городу. Сарасвати обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на крепость. Небо почти полностью расчистилось. И тут она увидели брахмана, стоящего на краю карниза Диван-и-Ама.
— Мохан! — крикнула Сарасвати.
Но было уже поздно. Брахман бросился вниз со скалы.
— Дхарма, — невозмутимо сказала Сарасвати.
Они не проехали и лье, когда Сарасвати дала погонщику приказ остановиться и ехать дальше вровень со слоном Мадека.
— Я провожу тебя до того места, где находятся твои люди.
— Не надо.
Это был окончательный, бесповоротный отказ, но дался он ему с трудом. Как объяснить ей теперь, когда повсюду царит смерть, что он не может последовать за ней, потому что хочет жить? Она поглотит его, и если он останется рядом с ней, то тоже умрет. Он понял, что сила Сарасвати — непосильная ноша для того, кто любит, как он, кто испытывает неодолимое желание обладать полностью, целиком. Она царила, и он не мог долго выносить это полновластное правление. Он чувствовал, что превращается в раба. Ему надо было освободиться от последнего ига, самого худшего из всех, потому что это было иго любви. Сейчас или никогда. Если он и дальше будет ехать рядом с ней, то он сдастся. Она смотрела на восточные холмы, вся дрожа от нетерпения.
— Поедем, Мадек-джи…
Губы царицы дрожали, но не от страсти. Мадек хорошо знал этот взгляд, этот блеск, освещающий лица. Жажда новизны, стремление к приключениям. И он слишком хорошо знал себя, чтобы не понимать, что они уже больше никогда не расстанутся, если он перевалит вместе с ней хотя бы через один из холмов.
И все же она была так прекрасна! Как здорово было бы оставить все как есть, умереть из-за нее, вместе с ней, ради нее. Он очнулся. Сирена из сказки! Морская соблазнительница или обитательница запретных лесов. Смерть от любви вовсе не прекрасна, сказал он себе, к ней стремятся только глупцы; тот, кто попадает под власть женщины, достоин позора или чего-нибудь похуже. Нужно научиться презирать эту женщину. Возненавидеть ее, бежать от нее, другого выхода нет. И чем скорее, тем лучше. Сейчас же. Не видеть ее больше, не слышать больше этот голос, повторяющий, как заклинание: «Мадек-джи, Мадек-джи…»
— Замолчи! — крикнул он, изображая гнев, и повернулся в сторону города. — Это место мертво, — сказал Мадек.
— Поедем со мной… мы отомстим. Я смогу победить англичан! — Она попыталась улыбнуться. Мстительный огонь теперь беспрестанно сверкал в ее глазах. — Мне придется принять предложение Угроонга!
К ее великому удивлению Мадек не вспылил.
— Рано или поздно ты бы это сделала. Сила, власть — вот что тебя интересует!
— Ты — фиранги, Мадек-джи. Неужели ты думаешь, что можешь читать в моем сердце?
— Ты любишь только власть. Соблазняешь и властвуешь. Похоже, в тебе есть сила, ваджра. Но у меня она тоже есть. И я не поеду с тобой.
По щеке Сарасвати скатилась слеза.
— Это правда, в тебе есть сила. И все же я надеялась, что удержу тебя, даже подсыпала тебе наркотики.
— Я так и знал! — усмехнулся он. — Ты можешь относиться к фиранги только с презрением!
Она вытерла слезы краем своего сари, распрямилась в паланкине и опять стала величественной, царственной.
— Нет, Мадек-джи, ты не был для меня фиранги, и я любила тебя не как чужестранца. Но теперь я хорошо понимаю, что на земле есть две человеческие расы, более несовместимые друг с другом, чем индийцы и люди из-за Черных Вод. Это мужчины и женщины!
— Но мы любили друг друга как мужчина и женщина, и как любили! — воскликнул Мадек. В это мгновение он почувствовал, что в нем опять поднимается желание не сопротивляться ей больше, отдаться на ее милость, стать навеки ее рабом, ее слугой, ее марионеткой. Тогда он отвернулся и приказал погонщику поторопить слона: