Набоб
Шрифт:
— Говорят, что ты теперь не такая, как раньше. Что ты обладаешь ваджрой…О тебе говорят, как о Кали, Парвати или Лакшми. Как о богине. Но ведь ты не такая.
Сарасвати улыбнулась.
— Ты не такая, ты не такая, я знаю тебя лучше, чем кто-либо! Во дворце все сошли с ума!
— Это все муссон, — сказала Сарасвати и отодвинула занавес, чтобы был виден сад.
— Муссон… — Мохини огляделась вокруг. — Я могу говорить?
— Не бойся. Я не страшусь никаких слухов. Не забывай, ведь я победила яд.
— Я знаю, фиранги…
— Что ты о нем знаешь?
— Да ничего… Он уехал, да?
— Так ты пришла узнать новости? — нахмурилась царица. — А зачем вы все суетесь в мою судьбу? Муссон наконец пришел. Правда ведь? Все идет своим чередом. И что? Какое вам дело до фиранги?
— Первый дождь — это еще не муссон, Сарасвати.
— Первый дождь превратится в муссон! Поди вон. Хотя нет, останься! Мне скучно…
Мохини опять залилась слезами:
— Нет. Ты действительно не такая, как раньше. Ты другая.
Сарасвати смягчилась:
— Пойдем в сад… Зачем нам молчать, Мохини?
Ее муслиновый подол заскользил по влажному мрамору. Ливень оказался слишком короток, чтобы наполнить бассейны и увеличить давление в питающих их резервуарах, но повсюду блестели лужи. Слышалось пение какой-то птицы.
— Хотя о чем нам говорить? — продолжала Сарасвати. — Только сам раненый понимает, что он ранен. Только ювелир знает цену драгоценностям.
Лицо Мохини прояснилось. Она узнала условный язык доверия. Значит, Сарасвати не изменилась, ее душа не очерствела, как говорят в зенане. Царица еще способна любить, она любит, раз желает открыть ей свое сердце.
— Да, но раненый нуждается во враче, а бриллианты — в оправе!
Сарасвати продолжала, не слушая:
— …Когда кричит кукушка, мне кажется, что она произносит егоимя! Имя Мадека-джи… В глубине души я считаю дни, часы. Ночью сон бежит от меня! Посмотри: везде вода; земля вновь зазеленеет, и тучи опять соберутся, черные и желтые, бешеные муссонные тучи. А он уехал, и даже не приподнял моего покрывала, не сказал мне нежных слов… Он спустил на воду лодку любви, но оставил меня в океане одиночества!
— Ты уже пела мне эту песню, перед другим муссоном.
— Мохини! Не смей! Со времени прошлых жизней я хранила девственность ради него!
— Так ты совсем отреклась от мира, от традиции, от семьи, от человеческого уважения?
— У меня есть сын.
— А что он скажет, если у тебя родится… ублюдок!
— Замолчи! Я так и знала. Ты пришла, чтобы меня упрекать, подливать мне другого яду! Не обольщайся, тебе не удастся разбить эту любовь так легко, как сорвать цветок жасмина! Когда я не вижу его, меня ничто не радует. Знай это и придержи язык! Мир без него — просто майя, иллюзия и сон! Я окунулась в океан смерти, но он взял меня под защиту.
Остановилась у края бассейна, где скопилось немного дождевой воды, и стала рассматривать в ней свое отражение.
— Жемчуг и драгоценности фальшивы и светят фальшивым светом, все украшения фальшивы; истинна лишь сила любви!
— А твой сан?
— Я благородного рождения и происхожу из знаменитой семьи, я вышла замуж в знаменитую семью. Ты, должно быть, слышала в зенане о дорбаре? Они пришли все, говорю тебе, все, вся знать Годха, и они принесли мне присягу верности. Кроме того, меня оберегает Мохан! Брахман направляет меня… А теперь иди! Иди, потому что ты мне неприятна. То, что ты родила сына, не дает тебе права оскорблять меня! Уходи!
Мохини не двинулась с места.
— Я пришла не за тем, чтобы вызвать твой гнев. Муссон вернется, не правда ли, это ведь дхарма! И если правда, что ты — богиня…
«Она раздосадована, — подумала Сарасвати, — раздосадована и завидует, как и другие. Что я могу поделать? Заботы бросают тень на ее сердце, как пятна портят красоту луны».
— …Мне страшно, — призналась Мохини. — Я плохо сплю.
— Предмуссонные ночи всегда тяжелы.
— Ты думаешь только о собственных переживаниях! Но я перейду к делу. Вот что я видела сегодня ночью в зенане.
— В зенане! Жизнь зенаны мне безразлична, Мохини. Кокетливые женщины не правят народами!
— А разве ты не управляла Бхавани какое-то время?
— Бхавани никто не управлял. Его обольщали!
— Дети, зачатые в женской половине, позже осваивают оружие, Сарасвати. Но я хотела поговорить не об этом.
Она побледнела.
— Так говори, — усмехнулась Сарасвати. — Расскажи мне о тайнах чарпаи, о сплетнях…
Мохини не позволила сбить себя с толку.
— У меня было… У меня было видение.
— Сон?
— Не знаю… Этой ночью я видела странные вещи; там была ты, такая, какой я сейчас тебя вижу.
— Такое случается. Нам удается иногда придать материальность тому, чего нет, или тому, чего больше нет.
— Ты была там, в комнате родов. Ты лежала полуобнаженная на чарпаи, как будто собиралась рожать.
— Материнство смущает твой дух, Мохини.
— Ты стонала, царица, а по бокам лежали трое твоих детей… Они были мертвы.
— Это были близнецы! Не говори мне больше об этом.
— Трое мертвых детей, говорю тебе, Гопал тоже. Я видела тебя, как вижу сейчас! Какой-то мужчина протянул к тебе руки, и ты поднялась. Я узнала его. У него был разбит череп, на нем было оранжевое дхоти.
— Бхавани…
Сарасвати чуть покачнулась, но Мохини безжалостно продолжала:
— У него была рана в животе… Ты поднялась, он вложил твою руку в свою рану и сказал: «Отомсти за меня, отомсти за меня, фиранги!»