Набоб
Шрифт:
— Джаэ, —прошипел Мадек на хинди.
Джаэ: пошел вон отсюда; этим словом человек выражает другому свое полное презрение. Визаж так и понял, но все равно настаивал.
— Не обманывай себя. Англичане уже пересекли северную пустыню, они нападут до муссона.
Мадек повернулся к нему спиной и ушел.
Он провел кошмарную ночь. Он упрекал себя за грубое обращение с Визажем, за брошенное ему оскорбление; но он не мог смириться с тем, что тот, пусть лишь намеком, позволил себе упомянуть о его чувствах к царице. Мадек вспомнил их жизнь на корабле, их первый приезд сюда. Визаж не мог солгать. Он по-прежнему был его другом. Мадек так и не сомкнул глаз. Утром он пошел к царице на прием. Но она, как будто желая помучить его, в этот день перенесла прием на более позднее время. Два скрещенных копья преградили ему доступ в Диван-и-Ам. Мадек был в бешенстве. Наконец она согласилась его принять. После обычного приветствия он сразу перешел к делу:
— Надо проверить дороги, царица. Северные дороги.
— Посол сказал, что враг не нападет до окончания сезона дождей! А они еще даже не начались!
— Позволь мне проверить дороги.
— Нет ничего более жестокого, чем покинуть ту, которая тебя любит, при приближении муссона, — нахмурилась Сарасвати.
Столько дней, столько месяцев он не слышал от нее признаний! Нужно было сказать о своем отъезде, чтобы наконец с ее уст слетели эти слова. Она произнесла их так серьезно, так убежденно и так грустно.
— А разве ты сама не покинула меня?
— Нет.
— Я хочу поехать ради твоего благополучия. Ради спокойствия Годха. Меня не будет только несколько дней. Я вернусь перед первыми ливнями.
Она молчала.
— Я буду здесь до того, как начнется дождь, — повторил Мадек.
Она посмотрела на свинцовое небо, на стаи цапель, летевшие сквозь тучи.
— Я должен поехать, Сарасвати.
Услышав свое имя, она вздрогнула. «Значит, она меня любит», — подумал Мадек и решил, что патрулирование вообще — то не имеет смысла. На она уже ответила:
— Дхарма! Тогда поезжай…
— А что ты будешь делать в это время?
Она взяла фисташку с серебряного блюда и вздохнула:
— Конечно же буду слушать музыку. В такое время года…
— Я скоро вернусь.
— Если так, уезжай быстрее! Тогда скорее вернешься…
Он не смел поверить. Она опять стала обычной женщиной, и это только для него одного, может быть, еще для брахмана, который разглаживал складки своего дхоти. «И на него действует муссон, — подумал Мадек, — он стал менее спокойным. Да здравствуют дожди!»
Он поклонился царице и исчез в полумраке дворца.
Не прошло и дня после отъезда Мадека, как начался первый дождь.
— Поднимите шторы! — крикнула Сарасвати, услышав раскаты грома. — Я хочу видеть муссон…
Стоявший рядом с ней Гопал захлопал в ладоши:
— Муссон, муссон!
— Я знала, что он скоро придет, — пробормотала царица. — Я знала…
Но это оказался просто сильный ливень, который быстро закончился, и небо прояснилось. И все-таки воздух посвежел. Долина сразу зазеленела. Пыль исчезла. Во всех уголках дворца проснулись звуки. Казалось, его обитатели очнулись от летаргического сна. «Я жива, я жива, я буду жить, — повторяла про себя Сарасвати. — Я буду жить, и мой сын тоже. Сколько времени должно еще пройти, прежде чем он сможет взять в руки меч? Четыре года? Пять лет? Но я дождусь, я буду ждать столько, сколько нужно!»
И она потребовала ванну, позвала служанок, чтобы они сделали ей массаж, принесли зеркала и притирания. Она заняла этим добрую половину служанок зенаны, не без некоторого злорадства думая о том, что «женщины наверху», как она их называла, рассвирепеют оттого, что им придется обойтись без обычной прислуги. Она больше не думала о своих давних подругах: ни о Мохини, которая родила сына на следующий день после убийства раджи, ни о маленькой Парвати, которую до сих пор не выдали замуж и которая, по слухам, вся истомилась. Она не думала больше ни о ком, кроме Гопала и конечно же Мадека. Фиранги по-прежнему занимал ее сердце. «Я тоже томлюсь, изнываю, — думала она, прислушиваясь к болтовне служанок. — На что вообще может жаловаться эта девочка, еще не познавшая радостей любви? А вот я оплакиваю ушедшее счастье, которое почти держала в руках». За тяжелыми занавесями Диван-и-Ама, где она устроила свое жилище, чтобы быть уверенной в собственной безопасности и сразу же увидеть приближающихся убийц, если они осмелятся вновь появиться, она создала для себя новый мир, более обширный, более свободный. Но иногда ей не хватало женской дружбы, доверительности, разговоров о макияже, о красивых сари, о благовониях. От всего этого она убежала. Но обменяла зенану на одиночество. Где эта жизнь, свободная, как ветер? Да и создана ли она для нее? Глядя на пробужденную дождем долину и на далекие горы, куда отправился Мадек, она на минуту в этом усомнилась. Но нет, она не вернется в зенану. Вчера, когда Мадек сказал ей, что уезжает, она позавидовала ему. Она хотела бы поехать с ним. Но это было невозможно. Как только она сделает шаг за пределы Годха, княжеству придет конец. Разве здесь есть кто-нибудь, на кого можно положиться?
И все-таки муссон идет. Через неделю вернется Мадек, и они смогут позволить себе несколько часов счастья, долгую послеполуденную любовь, пока ливень будет наполнять реки, а лягушки квакать.
— Поднимите шторы, поднимите шторы! — крикнула Сарасвати. — Я хочу видеть свет!
«Жизнь, свободная, как ветер. Когда же наступит жизнь, свободная, как ветер? Где-то сейчас Мадек? О чем он думает, бредя под дождем? А если враги уже близко?» — вздохнула она. У нее даже нет его портрета, над которым можно было бы поплакать, пока музыкантша поет рагу о покинувшем подругу возлюбленном. У нее ничего нет от фиранги. И у него нет ничего от нее. Они не обменялись ни одним украшением, ни одним знаком любви. И вот теперь эта разлука, соединение ожидания и далекого пути. Она села на подушки, велела принести наргиле. Курить, оглушить себя дымом. Забыть. Она слишком многого требует от Мадека и от самой себя. А надо жить просто. Ловить счастье, когда оно приходит; ловить любовь и желание, на лету. Первые же затяжки успокоили ее.
«Дождливые мысли», — улыбнулась она и закрыла глаза.
Шепот служанки заставил ее вздрогнуть:
— Госпожа! Госпожа…
— Оставь меня.
— Это Мохини!
— Я не желаю видеть никого из женщин.
— Госпожа! Она только что приняла первую ванну очищения и хочет с тобой поговорить!
Сарасвати нехотя открыла глаза, поправила складки юбки. Мохини, ритуальная ванна после рождения первого сына! Ее муж, возможно, был среди тех, кто приготовил яд. Но какая разница. Она не может не принять ее. И потом прошлого больше нет, погребальный костер пожрал его вместе с телом раджи, оно растворилось в необъятности мира.
— Пусть войдет, — вздохнула Сарасвати. — Приведите ее!
Поначалу Мохини молчала. Что-то давило на нее, сковывало язык. Страх? А может быть, стыд?
— Мохини… — тихо позвала ее Сарасвати.
Та не ответила. Она упорно смотрела в пол, вся сжавшаяся и перепуганная.
— Мохини! — На этот раз царица почти крикнула. Если эта женщина сопротивляется нежности, то пусть подчинится силе. Мохини сразу же подняла голову:
— У меня сын.
— Я знаю. Ты должна быть счастлива, а у тебя такой вид, как будто ты вот-вот расплачешься. Что тебя мучает?
— Госпожа…
По ее лицу действительно покатились слезы. Она постарела. Эта беременность истощила ее; она похудела, под глазами появились синие круги.
— Говори. — Сарасвати протянула ей чашу с бетелем, но она отказалась.
— Я не видела тебя со времени Холи.
— Я знаю. Хочешь шербета?
Мохини вытерла слезы и опять покачала головой: