Набоб
Шрифт:
— Бедный мой Жансуле! Я вижу, что Париж заставляет вас довольно дорого расплачиваться за свое гостеприимство. Сколько брани, ненависти и злобы!
— Ах, ваша светлость, если бы вы знали…
— Я знаю… я читал… — сказал министр, подходя к огню.
— Надеюсь, ваша светлость не верит этим мерзостям? У меня есть… Я принес доказательства.
Он рылся своими толстыми волосатыми лапами, дрожавшими от волнения, в бумагах, заполнявших огромный шагреневый портфель, который он держал под мышкой.
— Не надо… не надо… Я в курсе дела… Я знаю, что вас — умышленно или неумышленно — путают с другим лицом, что семейные соображения…
Видя растерянность Набоба, пораженного его осведомленностью, герцог не мог сдержать улыбки.
— Министр должен все знать. А вы успокойтесь. Ваши полномочия будут признаны действительными. А как только они будут признаны действительными…
Жансуле облегченно вздохнул.;
— Ах, ваша светлость, как вы меня утешили! Я уже начинал терять веру в себя. Мои враги так могущественны!.. И при этом мне так не повезло! Представьте себе, что именно Лемеркье поручено сделать доклад о моем избрании.
— Лемеркье? Ах, черт!
— Да, Лемеркье, поверенному Эмерленга, грязному ханже, который обратил баронессу в новую веру потому, видимо, что его религия запрещает ему иметь любовницей мусульманку.
— Ну, ну, Жансуле!..
— Ничего не поделаешь, ваша светлость! Поневоле выйдешь из себя… Подумайте, в какое положение ставят меня эти негодяи! Еще на прошлой неделе меня должны были утвердить, но они нарочно оттягивают заседание, потому что им известно, в каких ужасных обстоятельствах я сейчас нахожусь: все мои капиталы заморожены, и бей ожидает решения Палаты, чтобы знать, может ли он обобрать меня… Там у меня восемьдесят миллионов, ваша светлость, а здесь я уже начинаю задыхаться без свободных денег. Если такое положение продлится…
Он отер крупные капли пота, стекавшие по щекам.
— Что ж! Я сам займусь утверждением ваших полномочий, — с некоторой живостью сказал министр. — Я напишу этому… как его… чтобы он поторопился с докладом. И даже если меня придется нести в Палату…
— Вы больны, ваша светлость? — спросил Жансуле с участием, в котором — могу вас заверить — не было ни тени притворства.
— Нет… только слабость… Нам не хватает крови, но Дженкинс прибавит нам ее. Не так ли, Дженкинс?
Ирландец, не слушавший его, сделал неопределенный жест.
— Проклятие! А у меня ее слишком много!.. — Набоб ослабил галстук на своей толстой шее, которая от волнения и жары в комнате налилась кровью. — Если бы я мог уступить вам частицу, ваша светлость!
— Это было бы счастьем для нас обоих, — сказал министр с легкой иронией. — И главным образом для вас. — Ведь вы так вспыльчивы, а в такую минуту вам особенно необходимо спокойствие. Не забывайте об этом, Жансуле. Держите себя в руках, остерегайтесь порывов ярости, до которых вас хотят довести. Внушите себе, что вы теперь государственный деятель, у всех на виду, каждый ваш жест заметен издалека. Газеты оскорбляют вас — не читайте их, если не можете скрыть чувства, которые они у вас вызывают… Не повторяйте того, что сделал я со слепым музыкантом на мосту Согласия, рядом с моим домом, — с этим несносным кларнетистом, который уже десять лет отравляет мне жизнь, ежедневно долбя: «Твоих сынов, о Норма…». [43] Я испробовал все, чтобы заставить его убраться оттуда, — деньги, угрозы… Ничто не помогает. Прибегнуть к полиции? Благодарю покорно. При нынешних взглядах не так просто заставить слепца уйти со своего моста… Газеты оппозиции поднимут крик, и для парижан я сделаюсь притчей во языцех… «Финансист и нищий», «Герцог и кларнетист»… Пришлось покориться. Впрочем, я сам виноват.
43
дуэт из финала оперы Винченцо Беллини «Норма» (1831).
Я не должен был показывать этому человеку, что он меня раздражает. Я уверен, что изводить меня стало главной целью его жизни. Каждое утро он вылезает из своей конуры с собакой, складным стульчиком, со своим ужасным инструментом и говорит себе: «Пойдем злить герцога де Мора». Он не пропускает ни одного дня, разбойник… Да вот хоть сейчас! Стоит приоткрыть окно, и вы услышите целый поток резких, высоких звуков, заглушающих и плеск воды и стук экипажей — Так вот, этот газетчик из «Мессаже» — ваш кларнетист; если он заметит, что его музыка вас тяготит, он никогда не перестанет… А теперь, мой дорогой депутат, напоминаю вам, что у вас в три часа заседание в отделении Палаты, и я советую вам немедленно отправиться туда.
Затем, обернувшись к Дженкинсу, герцог сказал:
— Вы помните, о чем я просил вас, доктор?.. Пилюли на послезавтра. И покрепче!
Дженкинс вздрогнул; он словно пробудился от глубокого сна:
— Как прикажете, ваша светлость. Мы вас пришпорим… Да еще как! Вы возьмете большой приз на скачках!
Он поклонился и вышел, смеясь, показывая свои широко расставленные белые зубы, — подлинно волчий оскал. Набоб откланялся, в свою очередь; его сердце было полно благодарности, но он не осмеливался высказать ее этому скептику, у которого всякое проявление чувства вызывало недоверие. А министра, когда он остался один и съежился у ярко пылавшего камина, в обволакивающем тепле роскошной обстановки, испытывая на себе возбуждающую ласку яркого майского солнца, опять начало знобить, знобить так сильно, что вновь развернутое кончиками его омертвевших пальцев письмо Фелиции, которое он перечитывал влюбленными глазами, все время дрожало, шурша, как шелковая ткань.
Положение депутата в период, следующий за его избранием, и, как говорится на парламентском жаргоне, предшествующий утверждению правильности выборов, очень своеобразно. Оно отчасти напоминает затруднительное положение молодожена в течение суток, протекающих между заключением брака в мэрии и освящением его в церкви. Права, которыми нельзя пользоваться, полусчастье, полувласть, неловкое ощущение, которое испытываешь, не зная, что можно себе позволить и чего нельзя, неопределенность положения… Человек женат, не будучи женатым; человек стал депутатом, не будучи твердо в этом уверен; только у депутата эта неуверенность длится дни и недели, и чем дольше она тянется, тем сомнительнее становится утверждение полномочий. Какая это пытка для злосчастного испытуемого представителя — являться в Палату, занимать место, которое, может быть, не сохранится за ним, слушать прения, не узнав, быть может, потом, чем они кончатся, не дав возможности своему зрению, своему слуху сохранить воспоминание о заседаниях парламента, с их волнующимся морем лысых лбов или апоплексических затылков, с их слитным гулом (шуршанье скомканных бумаг, возгласы дежурных приставов, стук деревянных разрезных ножей, барабанящих по столам, частные разговоры), из которого выделяется соло оратора, громоподобное или робкое, на фоне непрерывного аккомпанемента!
Это положение, уже само по себе действующее на нервы, осложнялось для Набоба всякого рода клеветой, сначала нашептывавшейся на ухо, а теперь опубликованной, распространившейся в тысячах экземпляров, что привело к карантину, которому его молчаливо подвергли коллеги. Первые дни он бродил взад и вперед по кулуарам, толкался в библиотеке, в буфете, в зале для совещаний, как и все остальные, в восторге от того, что может обойти все закоулки этого величественного лабиринта. Но, незнакомый большинству, отвергнутый несколькими членами клуба на Королевской улице, избегавшими его, ненавидимый всей клерикальной группировкой, во главе которой стоял Лемеркье, и финансовым миром, настроенным враждебно к этому миллиардеру, властвовавшему над повышением и понижением курса, подобно кораблю большого тон нажа, вытесняющему воды гавани, — он еще острее ощущал свое одиночество, переходя с места на место, в то время как ему всюду сопутствовала враждебность.
Его жесты, манеры приобрели от этого некоторую связанность, он испытывал нечто вроде легкого недоверия к людям. Жансуле чувствовал, что за ним наблюдают. Если он заходил на минуту в буфет, в этот большой светлый зал с окнами, выходящими в сад председателя, нравившийся ему тем, что перед широкой белой мраморной стойкой, уставленной напитками и закусками, депутаты утрачивали напускную важность, спесь законодателей, становились простыми в обращении, более естественными в силу требований природы, то на следующий день в «Мессаже», появлялась насмешливая, оскорбительная заметка, представлявшая его избирателям как известного «любителя выпить».