Набоков: рисунок судьбы

Годинер Эстер

И это только выдержки из двух страниц печатного текста, которые занимает это письмо, пока добирается до ключевого вопроса, ради которого оно и написано. Казалось бы (даже при очень сокращённом цитировании), совершенно ясно, что вопрос, заданный в конце второй страницы, заслуживает уже быть воспринятым как чисто риторический. Но нет – Набоков и на него отвечает: «Понимаешь, если б я меньше любил бы тебя, то я должен (подчёркнуто в тексте письма – Э.Г.) был бы уехать. А так – просто смысла нет. И умирать мне не хочется. Есть два рода “будь что будет”. Безвольное и волевое. Прости мне – но я живу вторым. И ты не можешь отнять у меня веры в то, о чём я думать боюсь, – такое это было бы счастье…».¹⁶⁵¹

Да, нелегко далось Набокову переломить Верино «будь что будет»:

Да, старомодная медлительность речей,

стальная простота…Тем сердце горячей:

сталь, накалённая полётом...

Эти строки,

написанные поперёк, посреди текста – «хвостик», якобы оставшийся на листке, где «я как-то … начал писать стихи тебе … и спотыкнулся. А другой бумаги нет».¹⁶⁶²

Очевидный намёк на «поперечный» характер Веры.

ВЕРА… И «МОРН»

Набокову пришлось сопровождать семью в Прагу, чтобы позаботиться и убедиться, что всё относительно приемлемо устроилось; при этом, однако, «успев удивить домашних», – как вспоминала младшая из сестёр, Елена, – своим намерением вернуться в Берлин.¹⁶⁷¹ Он ужаснулся условиям, в которых они оказались, и 30 декабря пишет Вере, что при первой возможности постарается уговорить мать вернуться в Берлин. Несмотря на все хлопоты, которыми ему приходится заниматься, он не прекращает работу над пятиактной стихотворной драмой, начатой несколько месяцев назад, – «Трагедией господина Морна».

По мнению Барабтарло, встреча с Верой «явственно и загадочно» повлияла на «многие взгляды Набокова и его художественную систему».¹⁶⁸² Его письма из Праги – своего рода челнок, беспрестанно снующий между Верой и «Морном» и с обоими одновременно выясняющий отношения.

31 декабря 1923 г.: «Знаешь, я не думал, что я так заскучаю по тебе … хочу кончить моего Морна». Он находит в Вере идеального читателя: есть только два человека, которым он читает «с наслаждением», – она и мама, он видит в Вере «эту твою чудесную понятливость, словно у тебя в душе есть заранее уготовленное место для каждой моей мысли… Знаешь, я никому так не доверял (курсив в тексте – Э.Г.), как тебе».¹⁶⁹³ 8 января 1924 г.: «Ты знаешь, мы ужасно похожи друг на друга… Ты – моя маска… Морн растёт, как пожар в ветряную ночь».¹⁷⁰⁴ 10 января: Набоков ждёт от Веры письма – «…ан нет. Очень мне грустно стало… Я сочинил небольшой монолог…», – и он приводит монолог Дандилио, персонажа, устами которого он передаёт центральные идеи своих метафизических поисков – с выводом, что «мир божественен, и потому всё – счастье … я тебя очень люблю, моё счастье … сочиняю, не переставая… Ты меня не “разлюбила”?»¹⁷¹⁵ 12 января: «Вчера я видел тебя во сне, будто я играю на рояли, а ты переворачиваешь мне ноты…».¹⁷²⁶ 14 января: «Я так обижен на тебя …Правда, почему ты не пишешь мне? ...мне кажется, что голова моя – кегельбан. А тут ещё ты – молчишь… Впрочем, ты – моё счастье».¹⁷³⁷ 16 января: «Спасибо, моя любовь, за твои два изумительных письма…Трагедия же не сегодня-завтра дойдёт до такой точки, после которой её можно будет кончать где угодно… И теперь занимает меня только – ты, – никаких Морнов мне не нужно!»¹⁷⁴¹ 17 января: «Любовь моя, я возвращаюсь в среду… Мне осталось полторы сцены… Я никогда не думал, что буду грезить о Берлине, как о рае … земном… Мне почему-то кажется, что мы с тобой скоро будем очень счастливы… Сейчас опять засяду за Морна. Боже, как хочется тебе почитать… Неистово и бесконечно люблю тебя… Люблю».¹⁷⁵²

И, наконец, последнее (от 24 января) – всего за три дня до возвращения в Берлин – письмо, но ему не терпится сообщить Вере, что «Морн» посвящается ей: «Толстая моя черновая тетрадь пойдёт к тебе – с посвящением в стихах. Косвенно, какими-то извилистыми путями … эту вещь внушила мне ты; без тебя я бы этак не двинул… Я всё твёрже убеждаюсь в том, что the only thing that matters в жизни, есть искусство».¹⁷⁶³

«Трагедию господина Морна» Г. Барабтарло определяет как явление «неожиданного шедевра», в котором «Набоков обнаруживает не по возрасту мощное мастерство, и где же? не в прозе, но в драме, да ещё и в стихотворной!».¹⁷⁷⁴ По его мнению, «эта драма в стихах, с развёрнутым прозаическим описанием, есть узловая станция на пути от ранней поэзии Сирина к последовавшей тотчас серии его рассказов и затем романов. Отсутствие такой транзитной станции очень ощущалось, так как трудно было объяснить столь скорый и резкий скачок качества его писаний после 1923 года».¹⁷⁸⁵

Биограф Веры Стейси Шифф, сопоставляя переводы, опубликованные Верой летом 1923 г. в «Руле», замечает: «Если и роднит что-то По с Райновым, так это восхищение запредельной жизнью, царством реальных теней, которое простирается за нашим иллюзорным существованием».¹⁷⁹⁶ Таким образом, уже тогда Вера «косвенно … извилистыми путями» отправила Набокову весть,

что он не одинок в своих метафизических поисках, что ей они тоже близки. Через год, в письме от 17 августа 1924 г., вспоминая о посещении с Верой могилы отца, Набоков пишет ей: «Когда мы с тобой в последний раз были на кладбище, я так пронзительно и ясно почувствовал: ты всё знаешь, ты знаешь, что будет после смерти, – знаешь совсем просто и покойно, – как знает птица, что спорхнув с ветки, она полетит, а не упадёт… И потому я так счастлив с тобой… И вот ещё: мы с тобой совсем особенные; таких чудес, как знаем мы, никто не знает, и никто так (курсив в тексте – Э.Г.) не любит, как мы».¹⁸⁰⁷

Вера, «в известном смысле», и оказалась той «узловой станцией», на которой определился дальнейший маршрут жизни и творчества Набокова. В ней он, наконец, обрёл не только «необманную» любовь, но и достойного его интеллектуального и духовного уровня диалогического партнёра – прямую речь прямой Веры. На тесную и жёсткую для него платформу под вывеской «Драма» Набокова вынесло после обильных стихотворных излияний по поводу «недоплаканной горести», – оставшихся безответными. Он и изначально чувствовал в Светлане «дымку чуждости», но надеялся (в стихотворении «Ты»), что хотя:

Далече до конца,

но будет, будет час, когда я, торжествуя,

нас разделявшую откину кисею,

сверкнёт твоя душа, и Счастьем назову я

работу лучшую, чистейшую мою.¹⁸¹¹

Но спустя немногим более года, 7 марта 1923 года, он сетует:

Бережно нёс я к тебе это сердце прозрачное. Кто-то

в локоть толкнул, проходя. Сердце, на камни упав,

скорбно разбилось на песни. Прими же осколки. Не знаю,

кто проходил, подтолкнул: сердце я бережно нёс.¹⁸²²

Где-то между этими двумя – между надеждой и отчаянием – обращениями к Светлане, среди прочих, посвящённых ей стихов, есть одно стихотворение 1922 г., названное «Знаешь веру мою?». Год спустя оно пришлось точь-в-точь по мерке Вере! Вот последние его строки:

…полюблю я тебя оттого, что заметишь

все пылинки в луче бытия,

скажешь солнцу: спасибо, что светишь.

Вот вся вера моя.¹⁸³³

В «Морне» Набоков уже явно разделял эту веру с Верой. Ещё из Праги он писал ей, что как только вернётся в Берлин, попробует «Морна» издать. Он пытался, ему не удалось. Даже помощи Гессена и двукратно устроенных чтений оказалось недостаточно, чтобы в каком-либо виде оставить эту, чрезвычайно насыщенную, исключительно содержательную драму запечатлённой. Впервые она была опубликована лишь двадцать лет спустя после его смерти, на родине, в журнале «Звезда».¹⁸⁴⁴

Понятно, что в Берлине 1924 года возможности публикации резко сократились. Но ведь публиковались же, несмотря на убывание числа издателей и читателей, другие опусы Сирина – стихи, рассказы: «Моя писательская карьера начинается довольно светло. У меня набралось уже 8 рассказов – целый сборник», – пишет он матери в июле 1924 г.¹⁸⁵¹ Остаётся ощущение, что Набоков не так уж и добивался публикации «Морна», что было что-то в самой пьесе, в чем он не был уверен, что интуитивно воспринималось им как пробное, как нащупывание пути, но ещё не сам путь. «Морн» был разносторонне одарённым, но всё же новорождённым, только-только тяжело выстраданным детищем. Он нуждался в благоприятных условиях и времени для развития заложенных в нём разнообразных задатков. Сокровище, может быть, и не стоило так уж выставлять на показ, а – приберечь, постепенно, со вкусом взращивая его лучшие качества. Что, в сущности, и произошло. «Морн» стал как бы стартовой площадкой того «метеора», каким вскоре зарекомендовал себя Сирин, вызывая недоумение и негодование двух Георгиев – Адамовича и Иванова, – полагавших, что столь стремительный и чересчур плодовитый взлёт подозрителен и неправдоподобен. «Морн» оставил после себя такой «продлённый призрак бытия», который давно и с удовольствием отслеживается специалистами – во множестве его ипостасей и на протяжении всей творческой биографии Набокова.¹⁸⁶² «То, что Набоков оставил эту вещь неопубликованной, – замечает Г. Барабтарло, – интересно и быть может значительно само по себе, независимо от причин».¹⁸⁷³

И всё же остаётся вопрос (и интересны причины) – почему Набоков, позаботившийся, в конце концов, об издании большей части им написанного, обошёл вниманием своё первое крупное произведение? В связи с этим вопросом Барабтарло обращает внимание на то, что в финале «Морна» «читателя ждёт удивительное (для Набокова) открытое определение этого троичного начала» – имеется в виду троичное начало метафизического понимания Набоковым устройства мира. «Нечего и говорить, – продолжает Барабтарло, – что такие откровенные формулы вероисповедания, да ещё произносимые такими многознающими, высокопоставленными героями, до крайности редко попадаются у Набокова, а такой твёрдости и ясности нигде, кроме “Трагедии”, не встречается».¹⁸⁸⁴