Наброски углем
Шрифт:
– "От войта Бараньей Головы войту Вжецёндза.
Так как по распоряжению начальства рекрутские списки должны быть готовы к такому-то числу такого-то года, то уведомляю войта Вжецёндза, чтобы метрики крестьян деревни Баранья Голова, находящиеся в приходской канцелярии, из оной канцелярии вытребовать и выслать в деревню Баранья Голова в кратчайший срок. Крестьян же деревни Баранья Голова, находящихся на работе во Вжецёндзе, в тот же день доставить".
Войт жадно ловил каждый звук, и лицо его при этом выражало восторг и почти религиозное благоговение. Все это казалось ему прекрасно, торжественно и вместе с тем сугубо официально. Взять к примеру хотя бы начало: "Так как рекрутские списки" и т.д. Войта неизменно восхищали эти "так как", но научиться им он никак не мог. Начало, впрочем, ему еще кое-как удавалось, но уж дальше - ни с места. У Золзикевича же все шло гладко, как по маслу. Лучше его не могли бы написать и в уезде. Оставалось только покоптить печать, приложить ее к бумаге так, чтобы стол затрещал, - и готово.
– Что и говорить, одно слово - голова!
– сказал войт.
– Еще бы, - ответил польщенный Золзикевич, - недаром писаря пишут книги.
– А разве вы тоже пишете книги?
– Что же вы спрашиваете, будто сами не знаете? А кто же пишет канцелярские книги?
– Это правильно, - ответил войт и, подумав, прибавил: - Теперь списки мигом придут.
– Вы вот смотрите, сейчас же избавляйтесь от всех бездельников в деревне.
– Избавишься от них!
– А я вам говорю, начальник жаловался, что в Бараньей Голове народ беспутный. На складчину*, говорит, ничего не дают, только пьянствуют. А Бурак, говорит, им потворствует и еще ответит за это.
______________
* Складчина - здесь взятка, которую царские чиновники вымогали у народа.
– Будто я не знаю, чуть что - все мне отвечать. Когда Розалька Ковалиха родила, суд присудил ей всыпать двадцать пять розог, чтоб в другой раз неповадно было: дескать, нехорошо это для девки. А кто присудил? Я? Не я, а суд. А мне что до этого? По мне, пусть бы хоть все рожали. Присудил-то суд, а виноват выхожу я. "Ты что, не знаешь, - говорит начальник, - что теперь телесные наказания отменены?" И сразу бац меня по башке. "Не знаешь, что никого нельзя бить?" И снова бац меня. Такая уж моя доля...
В эту минуту корова с такой силой ударила о стену, что содрогнулась вся канцелярия.
– Э, раздуй тебя горой!
– с негодованием крикнул войт.
Между тем писарь, усевшись на стол, снова начал ковырять в носу.
– И поделом вам!
– наконец, проговорил он.
– Чего вы смотрите? И сейчас будет так. Это пьянство до добра не доведет. Одна паршивая овца все стадо портит! Разве неизвестно, кто в Бараньей Голове всем управляет и людей толкает в корчму?
– Это уж как знать, а насчет питья, так иному после работы непременно нужно выпить.
– А я вам говорю: избавитесь от Репы - и все хорошо будет.
– Что же мне, по-вашему, башку ему свернуть, что ли?
– Башку ему не свернешь, а теперь составляются рекрутские списки, внести в список - и пусть тянет жребий.
– Да ведь он женатый, у него уже мальчишка годовалый.
– Кто же об этом узнает? Жаловаться он не пойдет, а пойдет, все равно никто его слушать не станет. Когда набор идет, никому недосуг.
– Ох, пан писарь, пан писарь! Видать, тут дело не в пьянстве, а в жене Репы... Да ведь это большой грех!
– А вам-то что? Вы вот смотрите, ведь и вашему сыну уже девятнадцать лет, значит и ему тянуть жребий.
– Знаю я это, а сына своего не отдам. Если нельзя будет иначе, так и выкуплю.
– Ишь ты, какой богач нашелся!
– Подкопил я малость медяков, хоть и не больно много, да авось хватит.
– Восемьсот рубликов медяками придется платить.
– Раз сказал - заплачу, так хоть и медяками, а заплачу! А там, бог даст, останусь войтом, так с божьей помощью годика за два опять соберу.
– Это еще неизвестно, соберете вы или не соберете. Мне ведь тоже нужно, и я не допущу, чтобы вы всем один пользовались. У человека образованного расходов всегда больше, нежели у простого, а мы запишем Репу вместо вашего сына, и вы денежки сбережете... Восемьсот рублей на улице не валяются.
Войт призадумался. Надежда сберечь такую значительную сумму приятно улыбалась ему.
– Да ведь за это не похвалят, - наконец, проговорил он.
– Уж это не вашего ума дело.
– Вот я и боюсь: вы своей головой надумаете, а свалится все на мою голову.
– Не хотите, так платите восемьсот рублей...
– Да разве я говорю, что мне их не жалко!
– Если вы думаете, что соберете их опять, так нечего и жалеть. Но вы не особенно рассчитывайте, что останетесь войтом. Еще про вас не все знают, а вот узнают то, что я знаю...
– Да ведь канцелярских вы больше берете, чем я, - возразил войт.
– Я не о канцелярских говорю, а о прежних делах...
– Этого я не боюсь! Что мне приказывали, то я и делал.
– Ну, оправдываться вы будете в другом месте.
Не прибавив больше ни слова, писарь надел свою зеленую клетчатую фуражку и вышел из канцелярии.
Солнце стояло уже низко; люди возвращались с полей. Первыми навстречу писарю попались пять косарей с косами за плечами, они поклонились ему и сказали обычное: "Слава Иисусу", но пан писарь только кивнул им своей напомаженной головой, а "Во веки" не ответил, полагая, что образованному человеку это не подобает. Об образованности пана Золзикевича знали все, и сомневаться и ней могли лишь злые или недоброжелатели, для которых всякая личность, возвышающаяся над средним уровнем, словно бельмо на глазу и не дает им спокойно спать.
Если бы у нас, как подобает, издавались биографии всех наших знаменитостей, то из биографии этого незаурядного человека, портрета которого - не понимаю почему - не поместил пока ни один из наших иллюстрированных журналов, мы бы узнали, что первоначальное образование он получил в Ословицах, столице Ословицкого уезда, к которому принадлежала и Баранья Голова. На семнадцатом году юный Золзикевич дошел уже до второго класса и, вероятно, с такой же быстротой подвигался бы и дальше, если бы не наступили бурные времена, положившие раз навсегда конец его научной карьере.