Начало пути
Шрифт:
Что касается промышленного переворота, то эта статья на будущее. Екатерина, пусть и великая, но не понимает, что здесь и сейчас Россия становится догоняющей страной. Даже не при Петре Великом, хотя и тогда было что догонять, но именно сейчас технологии делают гигантский скачок, а мы тут почти ничего не делаем, так, только единичное применение паровых машин. Известно мнение государыни, что она против любых машин, которые своей работой заменяли бы человеческий труд.
В это же время Англия становится лидером по производству тканей, совершенствует свой флот и продолжает доить Индию, уже торгуя с Китаем опиумом.
Впрочем, ранее, чем к власти придет Павел, печатать статью о промышленном перевороте нельзя, Екатерина отрицает необходимость использования машин, ну а я отрицаю возможность дразнить государыню, а теперь еще и Платошку.
Я пытался узнать, как можно больше о нем. Нет, не рыться в грязном белье фаворита, где, уверен, можно выпачкаться и после не отмыться. Мне же нужно понимать, какая у фаворита охрана, как он передвигается, как охраняется его выезд. И это было сложным, так как Платон почти что никуда сам и не ездит. За два дня лишь одна поездка к брату Николаю и все, остальное время ни на шаг от юбки Екатерины.
Но я заметил некоторые особенности поведения фаворита. Когда Екатерине было чуть хуже и она проводила время за медицинскими процедурами, он чаще уезжал со дворца. Это могло бы показаться странным, ведь должно быть все наоборот. Но я нашел объяснение — Екатерина сама его гонит прочь, не желая выглядеть болезненной и, возможно, жалкой.
Нужно понимать все последствия акции и то, готов ли Павел Петрович к решительным действиям. Гарантировать, что Екатерина схватит инфаркт или инсульт от того, что с ее фаворитом что-то сделается, не берусь, но большие шансы на то имеются. В иной истории ровно через год императрица получит сердечный удар, а и сейчас все знают, что сердце у государыни барахлит, пусть она и старается молодиться.
На третий день пребывания в Петербурге мое острое желание избавить себя и Россию от позора и глупости Платона Зубова переставало давить на мозг. Складывалось некоторое ощущение, что я смогу пережить внимание фаворита императрицы, однако, мою решительность и ненависть к Платону подпитали требованием отчетов.
На улице меня выловили, пригласили отойти за угол. Разговаривали не только жестко, но и крайне унизительно, за гранью того, что я мог допустить. Невероятных усилий потребовалось, чтобы не убить двух платоновских, или салтыковских эмиссаров после первых же слов обращения ко мне.
— Ты, поповец, сделаешь так, как тебе велено. Скажут идти на псарню за собаками убирать или конский навоз собирать, то и будешь делать, да благодарить за это, — надменно говорил офицер кавалергардского полка.
Жлоб, халуй, сам же живет без чести, если гвардеец, но при этом занимается грязной работой, да и хамит. Ничего будет у меня еще возможности…
Я тогда кивал, как болванчик, и соглашался со всем, что мне было сказано, напитываясь решительностью. Прекрасно осознаю, что смерть Зубова или его неким образом искалечивание —
— Сегодня к тебе придет Державин и ты должен записать весь разговор. Вчера князь Куракин был у Павла, и я должен знать, о чем шел разговор, — нагружал меня заданиями гвардейский подпоручик.
После того, как человек Зубова сказал про визит Державина, я подумал о том, что в доме князя есть люди, которые докладывают Зубову. Не напрямую, конечно, а через вот таких гвардейских «шестерок».
Дело в том, что Гаврила Романович действительно прислал письмо, что хотел бы прибыть в дом Куракина на обед. Может быть по этому поводу успел растрепать сам князь Алексей Борисович, однако, я разговаривал со своим работодателем и тот согласился с моим мнением, что не стоит рассказывать кому бы то ни было о визите Державина. Правда, в том разговоре акцентировалось внимание на Павле Петровиче.
Глава 19
Глава 19
Петербург
15 ноября 1795 года.
В доме стояла суета, будто готовились к приему самой императрицы. Хотя, посещение личного секретаря государыни, да в условиях опалы — это очень важно. Несколько волновался и я. Было такое ощущение, что Державин не столько к Куракину идет, сколько ко мне. Все-таки было неоспоримое совпадение: я позиционирую себя, как пиита, ну а Гаврила Романович, бесспорно, таковым и является.
И здесь нужно трижды задуматься над тем, как избавиться от Зубова. Надеждина идентифицировали как личного секретаря Куракина. А Державин, как великий русский поэт, направлен посмотреть, то ли на выскочку, то ли на гения, может, еще на кого. Если так быстро вычислили, кто именно скрывается под псевдонимом, то можно предположить, что у кого-то да хватит ума, чтобы вычислить убийцу Платона. Когда акция состоится. Поэтому нужно не пороть горячку, а очень тщательно продумать акцию. Ну и не затягивать, чтобы хоть кому-то еще стали известны мои отношения с фаворитом, что Платон унизил меня и стал использовать.
Я представлял себе Державина, как человека большого роста, полным. Таким вот русским человеком «а-ля Ломоносов». Но передо мной предстал худоватый человек, чуть выше среднего роста, как-то мало похожий на эталонного русского мужчину в том понимании, что у меня укоренилось.
Меня не позвали сразу, когда приехал Державин. Не звали и чуть позже, когда Гаврила Романович и Алексей Борисович соизволили откушать, чем Бог послал. Лакей прибыл ко мне, чтобы позвать только когда двум русским вельможам подавали кофий.
— Вот, Гаврила Романович, ты спрашивал о моем секретаре, так это он и есть, — Куракин, сволочь такая, за мой счет рисовался перед Державиным.
Так, словно с холопом, князь со мной давно не разговаривал. В моем присутствии меня упоминали в третьем лице, словно вещь.
— Михаил Михайлович, рад нашему знакомству, — улыбаясь, сказал Державин.
Вот, несколько слов — и сразу ощущение хорошего человека. Если бы думал, что меня сейчас вербуют, то сказал бы, что Державин начал с правильного тона и слов. Особенно на контрасте поведения Куракина, который поддался инстинктам и стал метить свое пространство грубостью.