Шрифт:
1
— Петров, к доске.
На меня в упор глядели немигающие глаза исторички. В классе стояла напряженная тишина, все мои одноклассники сидели, уткнувшись в учебники — Елизавета Владимировна умела нагнать страху. Когда она входила в класс четким, почти строевым шагом, сразу же прекращались посторонние звуки. Всегда подтянутая, в строгом костюме — юбка и жакет неброских тонов — она великолепно смотрелась бы на армейском плацу. Я невольно поежился под пристальным взглядом учительницы, но не отвел глаз и с места не сдвинулся, впав в некое подобие ступора. Несколько секунд мы молча разглядывали друг друга, словно встретились впервые.
— Ты
— Всегда готов! — бодро выпалил я, поднимаясь из-за стола.
По классу прокатился смешок — мои школьные товарищи радовались любой, даже самой примитивной, хохме. Елизавета Владимировна усмехнулась одними уголками губ, как одна она умела это делать и легонько пристукнула указкой по столу, восстанавливая порядок.
— Если готов — иди, отвечай, — строго сказала она, — юморист.
Деваться было некуда, я вышел к доске и окинул глазами ребят. Не ища поддержки, нет — я знал, что сейчас им, по большому счету, не до меня — просто нужно было собраться с мыслями. Все уже сидели раскованней — раз вышел, значит, будет отвечать, можно немного расслабиться, пока не дошла очередь и до тебя.
— Мы ждем.
Елизавета Владимировна была не из тех, с кем можно долго играть в молчанку.
— Политическая обстановка в России перед революцией 1905-07 годов, — повторил я вслух название темы урока. Что по этому поводу говорилось в учебнике, я не знал, точнее — не помнил, нужно было как-то выкручиваться. — Обстановка в стране была сложной. Россия переживала тяжелый политический кризис из-за поражения в войне с Японией. Требовалось проведение кардинальных реформ…
— Ты учебник читал? — перебила меня учительница.
— Читал, — ответил я и не соврал. Другое дело, когда читал.
— Тогда почему отсебятину городишь?
— Елизавета Владимировна, то, что вы называете отсебятиной — это мои мысли, — спокойно отпарировал я. — Ведь от ученика требуется не бездумное заучивание текста, а понимание существа вопроса.
Историчка смотрела на меня, не скрывая изумления — чего-чего, а такого она явно не ожидала. До сих пор в ее глазах я был обычным троечником, типичной посредственностью. Ей и в голову не могло придти, что я могу иметь какие-то свои мысли, да еще и излагать их в столь дерзкой форме. Было заметно, что она колеблется: поставить нахала на место сразу или дать возможность высказаться до конца. Елизавета Владимировна выбрала второе — видимо ей стало любопытно: «что же такое он мог намыслить самостоятельно»; да и действовать по принципу: «я начальник — ты дурак», считала ниже своего достоинства.
— Иметь свои мысли не вредно, если конечно это правильные мысли, — сказала она, наконец. — Что ж послушаем, как Петров понимает «существо вопроса».
Я опять оглядел класс — все внимание было приковано к моей скромной персоне. Хочешь, не хочешь, а нужно отвечать — теперь я просто не имел права разочаровать одноклассников. Существует известный студенческий прием: «если не знаешь, что говорить — говори то, что знаешь». Что помнил я о той, будь она неладна, революции и предшествующей ей обстановке: «Русско-Японская война, „кровавое воскресение“, Государственная дума… нет, дума была позже, когда „царь испугался и издал манифест“, пресловутый „земельный вопрос“ — да, наверное, это».
— Главным для России был вопрос о земле. Политические партии предлагали различные варианты его решения.
«Красиво излагаю», — подумал я и продолжил:
— Политический спектр в России был весьма пестрым. Правое крыло представляли радикальные националистические группировки, вроде «Союза русского народа», в центре находилась
И как только я все это вспомнил, ума не приложу. Впрочем, память у меня всегда была, дай бог.
— Большевики придерживались радикальных, экстремистских взглядов…
— Хватит! — гневным окриком прервала меня Елизавета Владимировна. — Ты в своем уме!? Кто тебе дал право называть большевиков экстремистами!
Отправив меня на место, она прочла небольшую, но весьма содержательную лекцию о том, «что никому не позволено извращать историю и чернить компартию, которая…», ну и далее, в том же духе, пообещав, напоследок, разобраться со мной и выяснить, где это я набрался таких политически вредных мыслей. Я отовсюду ловил недоуменные взгляды и шепот: «Ну, даешь!». Большинство, вероятно, толком и не поняло, что прогневало историчку, но то, как это было сделано, вызвало со стороны одноклассников если не восхищение, то уж во всяком случае, нескрываемый интерес. Валера Петров, тихоня и недотепа, стал героем дня.
2
Сознание возвращалось медленно, я словно барахтался в густом вязком киселе. Все вокруг было зыбким, нереальным: голоса людей, их лица, даже свет от лампы под потолком дрожал, и казалось вот-вот погаснет совсем. Почувствовав боль от укола в вену на сгибе локтя, я непроизвольно дернул рукой и услышал:
— Лежите спокойно… Доктор, он приходит в себя.
В нос ударил резкий лекарственный запах, я окончательно очнулся. Медицинская сестра убрала шприц и прижала к моей руке ватный тампон. Стоящий рядом врач взял другую руку за запястье, щупая пульс.
— Что со мной, доктор? — выдавил я с трудом.
— Успокойтесь, все хорошо. Постарайтесь уснуть.
Они вышли из палаты, погасив свет. За окном серело раннее утро. Предметы вокруг снова утратили очертания, превратившись в бесформенные темные пятна. Я находился в больнице, и выйти из нее, мне уже, видимо, было не суждено. Эта мысль вызвала такой острый приступ жалости к себе самому, что захотелось заплакать, но я сдержался, вернее у меня не осталось сил даже на слезы. Так я и лежал неподвижно, наблюдая за меняющимся освещением палаты, в которой становилось все светлее — начинался новый день, от которого я не ждал ничего хорошего. Стараясь прогнать эти мрачные мысли, я стал вспоминать — теперь только прошлое могло вызвать у меня положительные эмоции — в настоящем ничего приятного не было. Почему-то вспомнился старый наш двор, где бегал пацаном, ряды дощатых сараев — в одном из них был наш «штаб», превращавшийся по желанию в подводную лодку, или звездолет. Мы тогда зачитывались Григорием Адамовым и ранними Стругацкими, затем пришла очередь Станислава Лема и Стругацких «зрелых», а потом… ну, много еще чего было потом. Воротами двор выходил на тихую улочку, знакомую мне, наверное, до последней трещины на асфальте — по ней изо дня в день десять лет подряд я топал в школу и обратно. Школа… что-то связанное с ней было у меня совсем недавно! Я вдруг отчетливо вспомнил урок истории и мою стычку с Елизаветой Владимировной.
Что это: сон? бред? Не бывает таких отчетливых снов. Не бывает такого логичного бреда. Может я уже «впал в детство»? Хотя вряд ли старики, находясь в том состоянии, ощущают себя детьми, просто их речь и поступки напоминают поведение малого ребенка. Да и по возрасту рановато мне… Я незаметно заснул.
Разбудил меня врачебный обход. Мой лечащий врач Анатолий Николаевич, обычно бодрый и жизнерадостный человек, — само воплощение здоровья и уверенности в себе, — нынче выглядел неважно. Он произнес всегдашнее: