Нации и национализм после 1780 года
Шрифт:
Короче говоря, лозунг самоопределения вплоть до права на выход из состава государства, в его классической версии Вильсона-Ленина, не способен послужить всеобщим принципом для решения реальных проблем XXI века. Скорее, в нем следует видеть симптом кризиса понятия «нации-государства» образца прошлого века; понятия, зажатого в тиски между «супранационализмом» и «инфранационализмом» (если воспользоваться терминологией журнала The Economist). [296] Но кризис этот затронул не только крупные, но и малые нации-государства, как новые, так и старые.
296
Ibid. P. 73–78.
А значит, сомнению подлежит отнюдь не сила свойственного людям стремления к самоидентификации с некоей общностью, вариантом которой — но, как показывает исламский мир, не единственным — является национальность. Мы также не отрицаем и энергию противодействия всеобщей централизации и бюрократизации государства, экономики и культуры, т. е. их удаленности от конкретного человека и недоступности для контроля снизу. Нет у нас причин сомневаться и в том, что практически любое проявление местного и даже группового недовольства, способное встать под цветные знамена, находит для себя весьма привлекательным национальное обоснование. [297] Скептики сомневаются в другом, а именно: действительно ли стремление к созданию однородных наций-государств так уже неодолимо, как это принято считать; и в самом ли
297
«Классовый „грим“ воинствующих лидеров <…> Окситанского (провансальского) движения свидетельствует о том, что причины подобного недовольства заключаются преимущественно не в региональной неравномерности экономического развития, а в тех трудностях, которые испытывают „белые воротнички“ и представители интеллигентных профессий <…> по всей Франций». William R. Beer. The social class of ethnic activists in contemporary France в кн.: Milton J. Esman (ed.). Ethnic Conflict in the Western World. Ithaca, 1977. P. 158.
298
Marcello Citnino. Fine di una nazione. Palermo, 1977; G. C. Marino. Storia del separatismo siciliano 1943–1947. Rome, 1979.
Таким образом, современный национализм служит отражением того лишь наполовину осознанного кризиса, который переживают ныне теория и практика национализма Вильсона-Ленина. Как мы убедились, даже весьма многие из старых, мощных и непримиримых националистических движений (например, баскское и шотландское) испытывают сомнения относительно реального смысла государственной независимости, пусть даже они по-прежнему ставят своей целью полное отделение от тех государств, в состав которых входят сейчас соответствующие территории. Подобные колебания превосходно иллюстрирует старый и до сих пор не получивший адекватного ответа «ирландский вопрос». Во-первых, независимая Ирландская Республика, настаивая на своей полной политической самостоятельности по отношению к Британии — резко подчеркнутой нейтралитетом Ирландии в ходе Второй мировой войны, — на практике нисколько не возражает против обширных связей с Соединенным Королевством. И для ирландского национализма не составило особого труда приспособиться к весьма любопытному положению вещей, при котором граждане Ирландии, находясь на британской территории, пользуются всеми правами граждан Соединенного Королевства, как если бы их страна никогда от него и не отделялась, т. е. de facto обладают двойным гражданством. Во-вторых, быстро угасает прежняя вера в лозунг единой независимой Ирландии. И лондонское, и дублинское правительства, вероятно, согласились бы с тем, что единая Ирландия есть нечто (относительно) приемлемое. Однако весьма немногие — даже в Ирландской Республике — увидели бы в подобном объединении что-либо иное, кроме наименее неудачного из имеющихся в наличии плохих вариантов. С другой стороны, если бы Ольстер должен был в подобной ситуации объявить себя независимым как от Ирландии, так и от Великобритании, то большинство ольстерских протестантов также сочло бы это окончательное отречение от папы меньшим злом. В общем, можно с уверенностью утверждать, что лишь кучка фанатиков сумела бы разглядеть в национальном/общинном самоопределении сколько-нибудь существенные преимущества по сравнению с нынешним — крайне неудовлетворительным — положением вещей. Кризис национального сознания, обусловленный сходными причинами, мы можем обнаружить и в нациях давно сложившихся. Это сознание — в том виде, в каком оно возникло в Европе прошлого века, — располагалось где-то внутри четырехугольника, вершинами которого были Народ, Государство, Нация и Правительство. В теории все четыре элемента совпадали. Как выразился Гитлер, Германия — это «em Volk, ein Reich, ein Fuehrer», т. е. один народ/нация, одно государство, одно правительство (Volk означает здесь и народ, и нацию). В реальности же понятия «государства» и «правительства» определялись, как правило, политическими критериями, характерными для той эпохи, у истоков которой стояли великие революции XVIII века, тогда как понятия «народа» и «нации» определялись главным образом прежними, дополитическими критериями, служившими формированию воображаемых общностей. Политика же постоянно стремилась присвоить эти дополитические элементы и преобразовать их ради собственных целей. Органическая связь всех четырех элементов принималась без доказательств, — теперь, однако, в крупных исторических или давно сформировавшихся нациях-государствах это уже стало невозможным.
Иллюстрацией сказанного могут послужить результаты опроса общественного мнения, проведенного в 1972 г. в ФРГ. [299] Данный случай можно считать, вероятно, предельным, поскольку от абсолютного (в теории) всегерманского политического единства при Гитлере Германия перешла к ситуации одновременного существования по крайней мере двух государств, каждое из которых могло считать себя всей немецкой нацией или ее частью. Но именно это положение вещей и позволяет нам обнаружить сомнения и колебания в умах большинства граждан, размышляющих о том, что такое «нация».
299
Bundesministerium fur innerdeutsche Beziehungen, Materialen zum Bericht zur Lage der Nation, 3 Bden. Bonn, 1971, 1972, 1974, III. S. 107–113, esp. S. 112.
Первое, что явствует из опроса, это значительная степень неуверенности. 83% западных немцев сочли, что им хорошо известно, что такое капитализм; 78% не испытывали затруднений относительно социализма, но лишь 71% рискнул высказаться по поводу «государства», а 34% оказались совершенно неспособны как-либо определить или описать «нацию». Среди наименее образованных слоев неуверенности было еще больнее. 90% получивших среднее образование немцев сочли себя осведомленными по поводу смысла всех четырех терминов, но лишь 54% (не имевших профессиональной подготовки, т. е. неквалифицированных) немцев, окончивших только начальную школу, ответили, что им понятно значение слова «государство», и лишь 47% считали, что имеют представление о «нации». Причина этих колебаний в том и состоит, что прежняя связь «народа», «нации» и «государства» распалась.
На вопрос: «Нация и государство — это одно и то же, или мы говорим здесь о двух разных вещах?», 43% западных немцев — 81% среди лиц с высоким уровнем образования — дали вполне очевидный (ввиду одновременного существования двух немецких государств) ответ: это не одно и то же. Однако 35% респондентов сочли, что нация и государство неразделимы, а отсюда 31% рабочих (39% лиц моложе 40 лет) вполне логично заключил, что ГДР, являясь особым государством, образует сейчас особую нацию. Отметим также, что группой, тверже других убежденной в тождестве нации и государства, оказались квалифицированные рабочие (42%); а лица, голосующие за социал-демократов, тверже других верили в то, что Германия представляет
Есть основания подозревать, что и в других исторических «нациях-государствах» аналогичные вопросы привели бы к столь же путаным и неопределенным ответам. Какова, к примеру, связь между «француз-скостью» и francophonie (до недавнего времени этот термин даже не существовал — впервые он зафиксирован в 1959 г.)? И генерал де Голль — хотел он этого или нет — вступил в прямое противоречие с традиционным нелингвистическим определением французской нации, когда обратился к жителям Квебека как к «французам за рубежом». В свою очередь, теоретики квебекского национализма «более или менее решительно отказались от понятия родина (la patrie) и впутались в нескончаемые споры относительно недостатков и преимуществ таких терминов, как нация, народ, общество и государство». [300] Вплоть до 1960-х годов быть «британцем» с точки зрения юридической и административной попросту означало появиться на свет от родителей-британцев или на британской территории либо вступить в брак с британским гражданином, или натурализоваться. Сегодня этот вопрос далек от прежней простоты.
300
Dion. The mystery of Quebec. P. 302. Голлистское понимание Квебека как французского, представленное в заявлении французского правительства от 31 июля 1967 г., состояло в том, что Франция не может «оставаться безучастной к настоящей и будущей судьбе людей, которые являются потомками ее собственного народа и сохраняют изумительную верность своей исторической родине; или считать Канаду иностранным государством в том же смысле, что и остальные государства мира» (Canadian News Facts, vol. I, no. 15, 14 August 1967), p. 114.
Все сказанное не означает, будто национализму не принадлежит сейчас видное место в мировой политике или что по сравнению с прежними временами его заметно поубавилось. Я говорю о другом: несмотря на то, что национализм, бесспорно, вышел на первый план, исторически он стал менее важным. Он уже не является, так сказать, глобальной перспективой развития или всеобщей политической программой, — чем он, вероятно, действительно был в XIX — начале XX вв. Теперь он, самое большее, лишь дополнительный усложняющий фактор или катализатор для иного рода процессов. Историю европоцентристского мира XIX века можно не без веских оснований представить в виде истории «становления наций», как это и сделал в свое время Уолтер Бэйджхот. В подобном свете мы и сейчас изображаем историю крупнейших государств Европы после 1870 г. (см. напр., название работы Юджина Вебера Крестьяне становятся французами). [301] Но неужели кто-нибудь опишет подобным образом мировую историю конца XX-начала XXI века? — В высшей степени маловероятно. Напротив, ее неизбежно придется писать как историю такого мира, который уже не может быть удержан в жестких рамках «наций» и «наций-государств» в их прежнем толковании — политическом, экономическом, культурном и даже лингвистическом. История эта будет в значительной степени супранациональной и инфранациональной, но даже инфранациональность — независимо от того, рядится ли она в одежды какого-либо мини-национализма или нет — станет симптомом упадка старых наций-государств в качестве эффективно действующих структур. Ведя речь о «нациях-государствах», «нациях» или этнических/языковых группах, история прежде всего покажет, как они отступают на второй план перед лицом нового, супранационального преобразования мира, сопротивляются ему, поглощаются им или адаптируются к нему. Нации и национализм никуда из этой истории не исчезнут — но только играть они в ней будут второстепенные, а часто и совершенно незначительные роли. Это не значит, что в системе образования и в культурной жизни отдельных, в особенности небольших стран их национальная история и культура не будут занимать весьма важное место — их роль, вероятно, даже возрастет. Вполне вероятно, что они смогут пережить расцвет в рамках гораздо более широкой супранациональной системы, как процветает, например, в наши дни каталонская культура, — приэтом, однако, молчаливо подразумевается, что общение каталонцев с остальным миром будет осуществляться на испанском и на английском, поскольку весьма немногие из людей, живущих вне каталонии, окажутся способными говорить с каталонцами на своем языке. [302]
301
Eugen Weber. Peasants into Frenchmen: The Modernization of Rural France, 1870–1914. Stanford, 1976.
302
В 1970-х гг. две трети каталонцев, оказавшись за границей, считали себя «испанцами». M.Garcia Ferrando. Regionalismo y autonomies en Espana. Madrid, 1982, Table II.
«Нация» и «национализм», как я уже заметил выше, больше не являются терминами, в которых можно адекватно описать, а тем более глубоко проанализировать политические образования и даже чувства и настроения, которые в свое время описывались с их помощью. И я не исключаю возможности того, что с закатом нации-государства и национализм пойдет на убыль; и тогда с ясностью обнаружится, что быть «англичанином», «ирландцем», «евреем» или совмещать в себе все эти характеристики — это лишь один из многих способов самоидентификации, к которым прибегают люди в зависимости от конкретных обстоятельств. [303] Было бы нелепо утверждать, что день этот уже близок, — я, однако, надеюсь, что сейчас о нем уже можно говорить как по крайней мере о реальной перспективе. В конце концов, сам факт, что историки начинают делать известные успехи в исследовании и анализе проблем наций и национализма, наводит на мысль, что в этом — как и во многих других случаях — пик изучаемого ими феномена уже позади. Сова Минервы, несущая мудрость, вылетает, по слову Гегеля, в сумерки, и то, что теперь она кружит над нациями и национализмом, есть добрый знак.
303
К числу немногих теоретиков, разделяющих, по-видимому, мои сомнения относительно силы и влияния современного национализма, принадлежит Джон Брейи (John Breuilly), автор работы Nationalism and the State. Он критикует как Гельнера, так и Андерсона за свойственное им допущение, будто «самоочевидные успехи национализма свидетельствуют о том, что он чрезвычайно прочно укоренен в сознании и поведении человека» (Reflections on nationalism //Philosophy and Social Science, 15/1, March 1985. P. 73).
Выходные данные
Эрик Хобсбаум
«Нации и национализм после 1780 года»
(перевод с английского А. А. Васильева)
Данное издание выпущено в рамках программы Центрально-Европейского Университета «Translation Project» при поддержке Регионального издательского центра Института «Открытое Общество» (OSI — Budapest) и Института «Открытое общество. Фонд Содействия» (OSIAF — Moscow).
Директор издательства: Абышко О. Л.
Главный редактор: Савкин И. А.