Нация и сталь
Шрифт:
Крупп посетил Париж в августе, но в его письмах нет ни строчки о замечательной природе Франции.
А восторженный Гюго тем временем не унимался: "Казалось, всю природу отпустили на каникулы и она ликует. Цветники Сен-Клу благоухали, дыхание Сены едва заметно шевелило листву деревьев, ветви покачивались от легкого ветерка, пчелы безжалостно грабили кусты жасмина, целая ватага бабочек налетела на тысячелистник, клевер и дикий овес; заповедным парком французского короля завладела шумная толпа беспутных бродяг - то были птицы".
Альфреду Круппу было не до птиц. Ему каждый день приходилось совершать по двадцать, а иногда и по тридцать деловых визитов.
Наивный Гюго при этом писал: "Патриций и уличный точильщик, герцог, возведенный
Крупп же никаким полубогом не становился и старался не терять времени даром. "Я делаю необходимые заметки беспрерывно, весь день. Нельзя пропустить ни одной цифры, - писал он домой.
– Иногда останавливаюсь прямо на улице на 10 минут и пишу что-то".
"А легкие вскрики, преследование друг друга в зеленой траве, - ни как не мог успокоиться легкомысленный французский писатель, - девическая талия, которую обнимают на бегу, словечки, звучащие, как музыка, обожание, предательское звучание одного какого-нибудь слога, вишни, вырванные губами из губ, - все это искрится, проносясь мимо, в каком-то божественном ликовании. Красавицы сладостно и щедро расточают себя..."
С первой фотографии Альфреда, которую сделали в конце сороковых годов прошлого века, может быть в том же Париже, на нас будет пристально смотреть лицо изможденного человека, который, кажется, с большим трудом смог удержаться на плаву. Ему в это время исполнилось всего тридцать семь лет, но человеку на фотографии можно смело дать и все пятьдесят. Волосы изрядно поредели, на лбу появились три глубокие морщины, глаза сузились, смотрят на мир подозрительно и со злобой. Альфред разуверился в удаче и в том, что у мира есть по отношению к нему хоть какие-то благие намерения. Нечеловеческое напряжение, которое не ослабевало в течение многих лет, не могло не сказаться на психике, и без того балансирующей на грани безумия. У Круппа в Париже возникает стойкое желание покончить с собой. Но все обошлось, и приступ истерии отвел Альфреда от последней черты. Портье парижской гостиницы вызвал во время врача. Неизвестный человек, мало похожий на парижских гризеток, и стал для Круппа той феей, которая спасла ему жизнь. О своем нервном срыве Альфред упомянет между прочим в одном из своих писем, адресованных братьям: "...пять дней я вынужден был провести в постели (5 Tage lang bin ich nicht aus dem Bett gewessen); у меня были сильнейшие боли во всех членах, что и приковало мое бренное тело к ложу. Кровь шла носом, голова раскалывалась на части и никакого аппетита - короче говоря, проявились все неприятности, которые угодно было изобрести самому дьяволу".
Судя по письмам, лишь ностальгия по дому в такие минуты была спасительной ариадниной нитью, которая и не позволила Альфреду решиться на самоубийство. "Попросите сестру мою, Иду, - пишет в отчаянии Крупп, потому что никто, кроме неё не сделает этого лучше, попросите её описать в следующем письме мой дорогой и милый сердцу Эссен. Пусть она расскажет мне о наших родственниках и друзьях и пусть ничего не упустит в своем рассказе. Я испытываю в этом большую нужду" и вдруг - неожиданный эмоциональный всплеск посреди спокойного повествования: "Если бы невеста ждала меня, то и тогда я не был бы в большей спешке! (Wenn mich zu Hause eine Braut erwartete)".
Но письма Альфреда - это не только отчеты о сделках и выражение ностальгии по родине. В этих письмах нашли свое воплощения и обычные фобии Круппа. То вдруг ему привидится, что брат Герман выбрал бракованную сталь для производства валков, то ему покажется, что необходимо срочно заменить клапаны в паровом молоте, то вдруг он увидит во сне, как неожиданно треснул один из плавильных тиглей.
Альфред постоянно спрашивает в своих письмах, надежен ли ночной сторож и можно ли ему доверять в полной мере. "Думаю, - писал он, - что для этой работы необходимо найти ещё одного человека, чтобы этот второй страж беспрестанно следил за первым. А за вторым должен приглядывать и третий, которого также, но только в тайне ото всех, следует взять на работу". И вдруг в конце этого параноидального рассуждения мы встречаем полный отчаяния вывод, похожий на библейское изречение: "Но кто в силах помешать уснуть всем трем в одночасье?!"
И тут вновь дает знать о себе ещё одна фобия - панический страх перед огнем, перед бушующим пламенем. Больше всего Крупп боится ночи, когда на фабрике не останется ни души, а сторожа уснут по какой-либо причине. И тогда может начаться пожар...
"Вы сами знаете, - пишет почти в панике Крупп, - как быстро распространяется огонь, и вы знаете, что пламень может уничтожить на своем пути все, буквально все, слышите!"
Альфред даже предлагал братьям выгнать рабочих, которые будут замечены в курении. Все средства были хороши для того, чтобы не допустить пожара.
Но успокоенный обстоятельным и обширным письмом Густава, в котором подробно рассказывалось о делах на фабрике, Альфред набрался сил и решил продолжить свое путешествие. Впереди его ждала Англия.
И здесь Крупп смог отличиться. Из Франции Виктора Гюго он попал в Англию молодого Чарльза Диккенса. Однако письма Альфреда с берега туманного Альбиона ни в коей мере не напоминают знаменитых записок мистера Пиквика, хотя также отличаются природной чудаковатостью. Письма эссенского путешественника по своей стилистике больше близки чаплинским комедиям, чем выдержанному повествованию добропорядочного англичанина викторианской эпохи.
"И тут мои штаны на глазах у всех лопнули по шву", - замечает Крупп в одном из своих посланий. Или: "Сегодня какой-то незнакомец угодил мне кремовым тортом прямо в лицо". Но, пожалуй, большее ощущение клоунады создается из-за того, как Крупп описывает свои шпионские приключения в Англии. Его главная цель - выяснить все относительно секрета шеффилдской стали. Ради разгадки этой тайны отец Альфреда, Фридрих Крупп, пожертвовал своим здоровьем и жизнью. Если учесть особенности психики эссенского путешественника, то вполне можно было предположить, что поиски тайны, да и сама шпионская атмосфера должны были создать благоприятные условия для развития ещё одной мании.
Так, перед отъездом из Пруссии Альфред специально настоял на том, чтобы его заграничный паспорт был выписан на имя "А. Круп" с одним "п" на конце и без расшифровки имени. По его мнению, это больше походило на английское имя. В свой багаж путешественник положил пару острых шпор. Он был уверен, что верховая езда является обязательным атрибутом любого джентльмена. Если вдруг кому-то вздумается обыскать его багаж, то шпоры все скажут сами за себя.
Изо всех сил Альфред старался сохранить свое инкогнито. Он писал из Парижа зашифрованные письма, когда речь заходила о поездке в Англию. Эти письма Альфред отправлял на имя своего компаньона Золинга. Заговорщики в тайне должны были встретиться уже в Ливерпуле и оттуда продолжить свое путешествие вплоть до самого Шеффилда.
Вот как описывает Альфред свою первую шпионскую вылазку, которую он предпринял совместно с Золингом: "Только вчера нам пришла мысль совершить прогулку приблизительно в пяти милях от того места, где мы остановились. И тогда я смог увидеть без чего-либо предварительного уведомления новую фабрику по выпуску стальных валков для медных пластин, которая к моменту нашего приезда проработала совсем недолго и вполне могла считаться новой.
Я был одет соответствующим образом. На мне были высокие сапоги со шпорами, и владелец фабрики, завидев нас, мог быть сбит с толку нашим безупречным видом. Он бы так и остался в недоумении, решая для себя вопрос, почему столь блестящие джентльмены прогуливаются недалеко от его владений".