Нация и сталь
Шрифт:
В Эссене помолвку восприняли как большой долгожданный праздник, и всю ночь пушки Круппа стреляли в звездное небо Рура. Верноподданные же рабочие и служащие по всем законам феодального права славили господина песнями и гимнами и в конце устроили факельное шествие по узким городским улочкам.
Альфреду не суждено было познать настоящее семейное счастье. Его беспокойный характер оказался не пригоден для тихой жизни в уютном гнездышке. И дело здесь не только в самой Берте, которую многие биографы упрекают в измене и прочее. Пожалуй, ни одна женщина не смогла бы ужиться с этим необычным человеком. Иногда в порыве откровенности Альфред признавался, что он сам себе большая обуза, сам себе в тягость. Брак, начавшийся столь необычно, оказался обреченным.
Свой скелет в шкафу был не только у Круппа. Дело в том, что и Берта, как и её супруг, не могла похвастаться душевным здоровьем, хотя и производила впечатление вполне нормального человека. Начнем с того, что невеста не принадлежала к так называемым патрициям, т. е. не имела родственников среди знатных местных родовитых промышленников. Ее дед служил у архиепископа кондитером, а отец сделал удачную карьеру чиновника и дослужился до налогового инспектора. В 1853 году Берте исполнился двадцать один год. Она считалась красавицей с очень выразительным взглядом голубых глаз. Ее волевое лицо с крупными чертами и выступающим вперед подбородком говорило о внутренней силе. Молодая женщина резко выделялась на фоне изможденного, покрытого морщинами и рано состарившегося облика Альфреда, который к тому же был вдвое старше своей невесты. Впрочем, такие браки тогда ни у кого не вызывали осуждения.
Будущий муж до последней минуты не смог заподозрить и тени подвоха. А дело заключалось в том, что ипохондрик женился на ипохондрике. И если у одного из них отклонения были написаны прямо на лице, то у другого, или у другой, они тщательно скрывались за маской здоровья, благополучия и молодости. И слабости Берты были наделены такими же противоречивыми свойствами, что и слабости Альфреда: в них, в этих слабостях, скрывалась какая-то тайная сила, способная к долгому и изнурительному для нападавшего сопротивлению. Дракула ошибся и взял в жены не покорную жертву, из которой так удобно было бы пить кровь, а существо родственное ему и наделенное теми же свойствами кровожадного вампиризма. Но будь Берта другой, то, несмотря ни на какую любовь, Альфред извел бы, иссушил свою супругу в один короткий миг, а так жена будущего пушечного короля сумела не только выжить в поистине нечеловеческих условиях быта, но и подчинить себе в какой-то мере необузданную и строптивую натуру мужа.
Чувства Берты по отношению к супругу были и остаются до сих пор для биографов большой загадкой, чего никак нельзя сказать об Альфреде. Как знать, может быть именно в этой скрытности и заложен залог победы над своенравным мужем? Крупп же, в отличие от своей молодой избранницы, любил всячески демонстрировать свою неземную любовь по отношению к ненаглядной Берте. Изо всех сил Альфред старался сделать молодую жену счастливой. Убогое жилище, в котором он обитал до сих пор, оказалось явно непригодно для его нынешнего семейного состояния. Скромный домик с этого момента превратился в памятник несчастному отцу Альфреда. Хижина к тому же напоминала рабочим, что их хозяин долгое время вместе с ними делил нужду и горе в постоянной борьбе с всесильной Судьбой, которую все-таки удалось схватить за горло. Именно с этой пропагандистской целью по замыслу Круппа была изготовлена специальная мемориальная доска.
19 мая 1853 года Альфред обменялся с Бертой кольцами, а затем благополучно переехал в новое жилище. Жених назвал его Gartenhause ("Нашим садовым домиком"). Судя по сохранившимся фотографиям, семейное гнездышко двух невротиков являло собой некую сумасшедшую конструкцию, способную удивить даже искушенных в области всевозможных архитектурных излишеств специалистов. Выстроенный посреди производственных площадей, дом Круппов был, с одной стороны, частью завода и поэтому покрывался копотью и страдал от шума и непрекращающейся тряски, а с другой - он призван был производить впечатление оазиса, появившегося, как по волшебству, среди выжженного промышленного пейзажа, напоминающего контуры какого-то индустриального апокалипсиса. С этой целью Садовый домик, каковым его можно было назвать лишь с определенной иронией, был окружен всевозможными теплицами, где выращивались виноград, ананасы и прочие экзотические фрукты, а также менажери для пышных павлинов. На самом же верху этой вавилонской башни располагалась стеклянна смотровая площадка, откуда хозяин мог спокойно наблюдать за тем, что творится на фабрике, не выходя из дома. Любое несанкционированное передвижение рабочих, любой их шаг оказывались в поле зрения неусыпного хозяйского ока.
Двор вокруг Садового домика стараниями Круппа был превращен в цветущий парк. Здесь были и фонтаны, и клумбы, и уютные гроты, картинно украшенные скульптурами оленей. По замыслу мужа, парк был призван отвлечь внимание супруги от забот. Каждый должен был, в соответствии с общим замыслом, существовать исключительно в своем мире и не нарушать границы другого. Стеклянное воронье гнездо принадлежало Альфреду, а парк с фонтанами и гротами - романтичной Берте.
Расчет не оправдал себя. Патриархальный Эссен к моменту женитьбы Круппа окончательно пробудился от вековой спячки. Сталелитейная промышленность с каждым годом набирала силу, необратимо перекраивая облик маленького городка. С каждым годом чистое безмятежное небо Рура становилось все мрачнее и мрачнее, все большее и больше использовали кокс в производстве, наращивая выпуск высококачественной стали, и химия наконец взяла свое: живописные окрестности начали напоминать прокопченные контуры ада. И никакая искусственно сотворенная идиллия уже не могла устоять под этим натиском больших перемен. Воздух за воротами сада сделался отвратительным и тяжелым, цветы завяли, мраморные фонтаны быстро почернели, а окна теплиц, где выращивались экзотические фрукты, покрылись несмываемой копотью. Смок проникал во все комнаты. Он портил белоснежное белье и кружева молодой супруги, покрывая их черной пылью почти сразу после ухода прачки.
Это было ещё не все. Обуреваемый жаждой деятельности, Альфред стремился расширить производство и поэтому покупал все новые и новые громыхающие машины, одна мощней другой. Садовый домик начал содрогаться до самого основания, когда все эти монстры в один прекрасный день приступили к работе. И тогда с туалетного столика Берты, как по команде, посыпались зеркала. Это была по истине дурная примета, предсказывающая браку плохое будущее. Если хозяйка дома, торопясь на завтрак, по забывчивости оставляла на полке хоть одно зеркальце, то на полу её ждали лишь осколки.
Альфреду все эти неудобства были нипочем. Он продолжал гордиться своим домом и, по словам супруги, начинавшей заметно терять терпение, превратился в домоседа, благо из своего вороньего гнезда ему была хорошо видна вся округа. Когда же Берта выказывала недовольство по поводу той или иной разбитой тарелки, причиной чего были все те же паровые молоты, невозмутимый супруг лишь произносил в ответ: "Это всего лишь фарфор, дорогая. Мои клиенты заплатят с лихвой за разбитую посуду". А когда Берте хотелось отправиться в театр или на концерт, то Альфред и здесь оставался невозмутимым: "А кто будет приглядывать за моими дымящимися трубами, пока мы развлекаемся? И, вообще, дорогая, лучшая музыка для меня - это утренний свисток, сзывающий моих бездельников на работу. С этими звуками не сравнится ни одна симфония".
17 февраля 1854 года Берта родила своему мужу ребенка, очень слабого и болезненного мальчика. Крупп назвал его в честь отца и себя самого двойным именем Фридрих Альфред. Затем самый мощный молот на заводе он также приказал именовать Фрицем в честь первенца. Этот металлический Фриц в связи с переходом на круглосуточный режим работы ни днем, ни ночью не давал Берте покою. Тоже самое старался делать и тщедушный младенец, беспрерывно крича по ночам. У молодой матери начались нервные срывы, и отныне врачи стали постоянными её спутниками. Альфред был необычайно заботлив. Он нанял лучших берлинских докторов, а крикливого младенца на долгий период отдал на попечение нянек.
На самом деле Берте надо было лишь найти любой предлог, чтобы вырваться на свободу. Сказавшись больной, она выпорхнула из семейного гнездышка, и любящему супругу оставалось лишь забрасывать свою молодую жену письмами, в которых он выражал свою искреннюю заботу о её драгоценном здоровье. Тон этих писем говорит о том, как менялись настроения Альфреда. Здесь чувствуется и мольба, и смиренная просьба, и настойчивое требование, и даже угроза. Но Берта и не собиралась возвращаться в Эссен. Садовый домик и рабочие с прокопченными лицами для неё стали воплощением ада и его обитателей. Покинув Эссен, молодая женщина оставила за плечами тяжелую душевную травму, явившуюся результатом совместной супружеской жизни с полусумасшедшим мужем. Оказавшись на свободе, она принялась менять одну фешенебельную гостиницу за другой. Берта без устали разъезжала по всей Германии, везде находя себе новых друзей и новых врачей, которые только и делали, что обнаруживали в своей богатой пациентке все новые и новые недуги на радость последней. Болезни сделались надежной гарантией, исключавшей необходимость возвращения в закопченную идиллию с почерневшими фонтанами и трясущимся, как в лихорадке, домом.