Над Кабулом чужие звезды
Шрифт:
— Собака — как ребенок, понимаешь? Ты с ней везде, даже спишь с ней в окопе. Летом, бывает, жара такая, что жить не хочется, но если воды мало, сам не попьешь, ей отдашь. Ну, и полное взаимопонимание между вами. Она знает, что сделаешь сейчас ты. Ты — что она. А уж расставаться, это вообще хуже нет… Тогда, на проводке колонны, когда стрельба началась, мы залегли по обочинам, бросились врассыпную. Смотрю, Джерри тут как тут, села рядом, словно меня с фланга прикрывает. Нет, ты как хочешь, а у нее есть светлые мысли, — говорит мне совершенно серьезно Шевцов.
Недолог век минно-разыскной собаки. Через 6–8 лет работы запах тротила разрушает ее зрение и нюх, она еще может быть верным другом, но настоящим сапером — уже нет. Впрочем, немногие из собак успевают выслужить свой срок на этой войне. Подрываются на фугасах и противотанковых минах, гибнут в боях вместе со своими хозяевами.
А пообедать им в тот день все же довелось. Как раз в полдень, когда подходили к небольшому кишлаку у дороги, навстречу колонне вышла делегация стариков: по афганскому обычаю, пригласить к очагу того, кто с миром входит в их дом. От приглашения пришлось отказаться, — времени нет, уважаемые! — но теплые, только из печи лепешки и сладкие дыни пришлись бойцам очень кстати.
И снова была дорога. И снова нестерпимый писк миноискателя стоял в ушах, снова стекали по пыльным липам струйки соленого пота, снова бежали «змейкой» вдоль колеи надежные умные псы.
День уже клонился к вечеру, все уже мысленно считали оставшиеся до Файзабада километры, когда на крутом повороте дороги один из водителей колонны не справился с машиной, съехал в реку. Подоспел танк из техзамыкания, стал разворачиваться в распадке, чтобы поудобнее было выручать бойца. Вот тут-то Олег Горячев, который задержался для устранения аварии, и крикнул танкистам, чтобы подождали: надо бы проверить распадок, место подозрительное. Как раз под мину.
Он не ошибся, мина стояла. Не мина даже, граната на проволочной растяжке, которую Олег угадал, почувствовал, да не заметил. Танку такой подрыв, что комариный укус, а вот его зацепило, посекло осколками. Так они теперь с ним вместе и гуляют по афганским дорогам. Как гуляет уже который месяц по тыловым кабинетам и представление на Олега Горячева к солдатской медали «За отвагу».
Мы встретились, когда в роте со дня на день ждали приказа об увольнении в запас. Когда многое уже было пройдено ее бойцами, многое понято. Говорили о разном, о том, например, что все уволившиеся обычно пишут письма в Афганистан. Что будут, наверное, писать и они: поди-ка, забудь эти горы.
— Афганистан учит чувству ответственности за тех, кто идет за тобой, — говорил Олег Горячев.
— Это точно. Мы здесь стали как братья, — добавил длинный и худой, как спица, командир отделения Саша Ермоленко. — А может, даже больше, чем братья.
Какие же планы они строят на дальнейшую свою жизнь? Этот вопрос вызвал явно завистливые улыбки — все посмотрели на Олега Горячева.
— Счастливый человек, — объяснил Ермоленко. — Два года ждала его девушка: скоро свадьба.
Только прежде Олег Горячев решил непременно побывать в Москве. Нет, знакомых или дел каких-то особых там у него нет. Просто человеку необходимо побывать в Москве.
Там, среди афганских гор, глупо было спрашивать, зачем. Все и так казалось простым и ясным. Почти как устройство английской противотанковой мины.
Из дневника
Перечитал последнюю страничку прошлогоднего дневника, и стало грустно. Дважды в реку не войдешь. Год назад прыгнул в нее с разбегу, а теперь хожу по берегу, пробую пяткой холодную воду. Будь моя воля, поднял бы с бетона взлетной полосы ту злополучную, вернувшую меня в Кабул, монетку. Но даже у здешних дуканщиков, у которых можно купить все, волшебных палочек в продаже нет.
В КПСС меня приняли, и теперь под моими материалами в газете пишут не «Наш спецкорр», как раньше, а «Наш соб. корр.». Вот и вся разница.
Я перебрался в соседнюю «хрущевку» в том же самом Старом микрорайоне. Трехкомнатная квартира принадлежит афганскому режиссеру, учившемуся в Москве, и его русской жене, — они уехали куда-то в Европу. Квартира поэтому совсем московская, с удобной мебелью, а на стенах обои — невидаль в Кабуле, предмет зависти всех, кто приходит в гости. Обычно стены в квартирах афганцев просто покрашены и мебели нет: они по привычке едят и спят на коврах.
В Кабуле немногое изменилось за год. Та же пыль, та же нищета, те же дети на помойках роются в поисках съедобных объедков. Все так же протяжно и громко кричит что-то старик, который каждый день в один и тот же час проходит мимо моего дома. Точильщик? Старьевщик? Дервиш? И те же дети, повзрослевшие на год, все так же прыгают через резинку под окном. И считают по-русски: «Раз, два, три. Раз…» Интересно, водятся ли у них тут кукушки?
И все же глаз, уже привычный к здешней экзотике, спотыкается на переменах. В городе кое-где появился новый асфальт, на перекрестках стало больше регулировщиков, почти все машины теперь останавливаются перед редкими светофорами. Почему-то не слышно вечерней стрельбы, только раза два за эти дни бухало где-то вдалеке, хлестанули темноту автоматные очереди. Торговый центр в Старом микрорайоне распух, разросся, прилавки забиты товаром. А вот мой приятель-зеленщик перебрался, разбогатев, в центр города. На его месте торгуют теперь три брата, младшему из которых, Ибрагиму, лет семь. Мне по-прежнему отбирают из ящиков лучшие фрукты, выделяя из общей массы клиентов. А когда я просто прохожу мимо их ларька по делам, Ибрагим улыбается и кричит по-русски:
— Что купишь, рафик?
— Мне ничего не нужно, Ибрагим.
— Как, не нужно?! Манго обязательно купишь!
И я действительно поддаюсь соблазну и покупаю небольшие сладкие плоды манго, привезенные, должно быть, из Пакистана на грузовиках, украшенных, как новогодние елки. Маленькие радости кабульской жизни.
Первая командировка: я все-таки упрямо добираюсь в Бадахшан, еще в прошлом году задумав написать материал об афганском лазурите. Улетал, по обыкновению, нелепо. Утром с трудом успел на машину, которая отвозит в аэропорт приезжающих время от времени в Кабул «мушаверов» — советников из провинций, но самолета, разумеется, не было. И снова несколько часов ожидания. Солнце, пыль, грязная скамья под навесом у военной комендатуры. Молоденькие, только что из дома лейтенанты в союзной еще форме. Кому из них посчастливится вернуться домой? В довершение всех бед прилетевшая на наших глазах «вертушка» угодила колесом в кювет. Аэропорт вообще закрыли, и мой «двадцать четвертый борт», уже вылетевший из Кандагара, развернули в воздухе и посадили в Баграме. «Афганский вариант».
Когда же он сел, наконец, первое, что вынесли из его нутра, были носилки, обернутые фольгой. Красная бирка прилеплена скотчем: имя, фамилия, номер военной части. Это все, что осталось от солдата, прослужившего здесь полтора года и покончившего с собой по неведомой мне причине.
Носилки стояли у самолета, дожидаясь похоронной команды. Подъехавшая поливальная машина потом долго смывала с железного пола самолета остатки вытекшей из носилок жидкости и крови, чтобы солдаты могли поставить на это место ящики с оружием, контейнеры с арбузами, обмякшие на жаре бараньи туши, мешки с огурцами. Но еще долго в самолете стоял запах смерти, который не спутаешь ни с чем. Груз сдал, груз принял. Весь полет до Кундуза я спал, пристроившись на пыльных ящиках, в которых дожидались своего часа сотни новых смертей, принявших обличье латунных гильз и стальных сердечников пуль.