Над Кабулом чужие звезды

Кожухов Михаил

Наутро я возвращался домой. Трасса на Кабул у Баграмского поворота была перекрыта, и колонна афганских грузовиков растянулась на несколько километров. Когда подвозившая меня БМП десантников, объехав колонну по обочине, начала вновь карабкаться на крутую придорожную насыпь, мне стало страшно. Так страшно, как никогда еще не было на этой войне. До дрожи в руках… Мне на какой-то миг показалось, что мощности двигателей не хватит, что вся эта бронированная махина сейчас рухнет в кювет, и у меня не будет даже секунды, чтобы отпрыгнуть в сторону. Сидевшие на «броне» бойцы даже бровью не повели, а я… Я был почему-то уверен, что погибну сейчас, здесь, точно так же, как погиб полгода назад фотокорреспондент «Известий» Саша Секретарев. Мы были давно знакомы, он привез

мне посылку из дома, мы виделись накануне, договорились о встрече после его возвращения из Баграма, но я увидел его только в морге, в «Черном тюльпане», погибшего бессмысленной, нелепой смертью где-то здесь, на этой трассе. Несколько часов нейрохирурги собирали по частям его коллегу Сергея Севрука — они были вместе в той поездке — и чудом сохранили ему жизнь, а Саша погиб сразу же, под слетевшим в кювет бэтээром, и вся эта история не забылась, продолжала существовать в сознании горьким символом этой войны…

До Кабула добирался на попутной «броне», всматриваясь в далекие холодные хребты у горизонта, которые мне никогда больше не суждено увидеть. Прощай, оружие.

Январь 1989 г.

Последний солдат

Взять Кабул должны мы были — В рог труби, штыком вперед. Прочь отсюда, где сгубили Мы друзей, где этот брод, Брод, брод, брод вблизи Кабула. Р. Киплинг

Из дневника

В середине января 1989-го, последнего года афганской войны, я продал за бесценок немногочисленный корпунктовский скарб и без всяких сожалений [23] улетел из Кабула.

Это был уже не мой город — опустевший, затаившийся в предчувствии скорых перемен. Уже эвакуировались многие части, уехал госпиталь, заметно опустел штабной городок. Еще большая часть «контингента» оставалась на территории Афганистана, но война была, в общем, закончена. Моджахеды Ахмад-Шаха Масуда, не скрываясь, выставили свои посты неподалеку от наших застав на трасе Хайратон — Кабул, готовясь войти в столицу сразу же, как только оттуда уйдет последний советский солдат. «Духи» и наши стояли теперь рядом, но уже никто ни в кого не стрелял. Мне, как Джавдету из «Белого солнца пустыни», делать здесь больше было нечего.

23

Ну, тут я немножко вру, как же без этого? Очень жаль было оставлять накопленное почти за четыре года добро: кремневое ружье производства 1870 года (ровесник Ленина!), длиннющую кривую саблю, которую не запихнешь ни в один чемодан, отличную чешскую мелкокалиберную винтовку, а главное — подарок Востротина: великолепный револьвер «Беретта». Только потом стало понятно, что это можно было бы спокойно провести через границу с любой военной колонной и любоваться всем этим по сей день. Теперь этим, наверное, любуется кто-то другой — в Кабуле.

Но и дома, как оказалось, — тоже. Приехавшие из Афганистана были окружены ореолом исключительности, на них смотрели с уважением, но вся эта война давно стала Москве «до лампочки». У меня было такое чувство, что я, уехав раньше времени, предал «своих», бросил их на произвол судьбы.

Словом, в начале февраля с редакционным удостоверением в кармане я примчался в Термез, приграничный городок в Узбекистане, где человек, наверное, двести из числа пишущей и снимающей братии дожидались события, которое вот-вот должно было стать мировой новостью номер один: вывода из Афганистана советских войск. Чуть ли не первым человеком, с которым я столкнулся в гостиничке, куда определили

журналистов, была моя кабульская знакомая американка Джана Шнайдер, расставшаяся со своим Томом и тоже приехавшая освещать вывод.

Пресса, как водится в командировках, изрядно выпивала, пересказывала друг другу новости, браталась, ссорилась, передавала в редакции репортажи, потом снова выпивала и снова браталась. Ждали Громова, который, по слухам, вот-вот должен был появиться по каким-то делам в Термезе. Он-то мне и был теперь нужен: только командующий мог организовать мой переход через границу.

— Борис Всеволодович, мне бы на ту сторону, — пробился я к Громову сквозь толпу коллег в каком-то ангаре, где была организована его встреча с прессой.

— Завтра в 6.30 пришлю БТР к границе, устроит?

— И мне бы одеться по-человечески. У меня, кроме этой куртки, нет ничего.

— Решим.

— А «Красной звезде» можно? — воспользовались ситуацией Николай Бурбыга и Виктор Хабаров, командированные в Термез главной газетой Советской армии.

— «Красной звезде» — нужно, — улыбнулся Громов.

Как Джана Шнайдер, ни слова не знающая по-русски, поняла, о чем идет речь, — честное слово, не знаю. Но на рассвете, когда я спустился в холл гостиницы, она уже сидела с вещами перед входом. Два бравых корреспондента «Красной звезды», никогда прежде так близко не видавшие живую американку, проявляли свойственную русским офицерам галантность и полную готовность переправить через советско-афганскую границу обаятельную представительницу потенциального противника.

Но чем ближе наш «уазик» приближался к мосту через Амударью, по которому проходила граница, тем яснее мне становилось, что брать с собой Джану нельзя. И дело уже не в том, что не было на то никаких разрешений и согласований, бог бы с ними. Куда я ее возьму? Куда я сам еду — навстречу стотысячной группировке, которая лавиной катилась с заснеженных гор вниз, домой, прочь от этой войны?

— Мужики, что у нее с паспортом? — спросил я у пограничников, которые стояли в тот ранний час на страже рубежей Родины.

— Дело вот в чем, — ответили стражи границы, изучив американский паспорт Джаны. — У нее с выездной визой порядок, а вот въездной визы — нет.

— Это значит — если войска выйдут, вы ее не пустите, что ли, оставите на съедение «духам»?

— Ну, мы же не сволочи. Пустим, конечно.

Они-то, конечно, не сволочи, но я понял, что это мой последний шанс.

— Послушай, Джана, у тебя проблема: нет визы. Они не смогут тебя пропустить, — соврал я, потупив глаза. — Понимаешь? Тебя не пустят обратно в Союз, когда все кончится. Я ничем не смогу помочь.

— Нет визы? О'кей! — следа не осталось от обаятельной улыбки на лице Джаны Шнайдер. Глаза ее сверкали недобрым огнем, говорила она, понятное дело, по-английски, и я сейчас испытываю некоторые сложности с переводом тирады, которая обрушилась на меня в тот утренний час на Государственной границе между СССР и Афганистаном в преддверии больших исторических событий. Некоторые слова я оставлю поэтому, пожалуй, в оригинале:

— Хорошо, ты можешь ехать без меня. О'кей. А я поеду сейчас в ваш fucking Ташкент, возьму вашу fucking визу, сяду на ваш fucking самолет, долечу до вашего fucking Мазари-Шарифа, сяду на ваше fucking афганское такси, доеду до вашего fucking Саланга. И если меня убьют, это будет на твоей совести! — на этих словах палец Джаны Шнайдер уперся мне практически в нос, она резко повернулась, подхватила свои репортерские сумки и быстро вышла из помещения контрольно-пропускного пункта.

Бравые корреспонденты «Красной звезды» потупили глаза: стало понятно, что в этом конфликте они были на стороне потенциального противника и всячески меня осуждали. Но решение было принято, и груз ответственности за безумную американку свалился с моих плеч.

Обещанный Громовым БТР стоял по ту сторону моста через Амударью. Порученец командующего передал мне камуфлированный бушлат с воротником из овчины и такие же ватные штаны:

— Борис Всеволодович просил передать. Это его, но вам должно подойти.