Над кем не властно время
Шрифт:
– Пойдем?
– спросил он.
Алла кивнула, вдруг посерьезнев.
Максиму показалось, что они сейчас поцелуются, и от этого он вдруг стал ощущать собственное сердцебиение, которого прежде не замечал. Алле показалось то же самое. Словно испугавшись этой мысли, она отстранилась и быстро пошла дальше, возобновив рассказ.
Максим шагал рядом, спрашивая себя, правильно ли он сделал, что не привлек Аллу к себе, когда они стояли лицом к лицу возле автомата. Он не знал, как бы она на это отреагировала. Что, если сочла бы его действия навязчивыми и развязными, и это повредило бы протянувшейся между ними ниточке доверительности?
–
– Даже когда нам кажется, что мы видим их на каждом шагу.
– Конечно, корни квадратных уравнений, функции и тому подобное, - все это абстракции, - согласился Максим.
– Нет, - Алла мотнула головой.
– Мы на каждом шагу видим не функции и корни, а разные непрерывные линии. Прямые и кривые. Но они только кажутся непрерывными!
– Точно, - Максим поддакивал, но в действительности пока не понимал, а только надеялся понять ее мысль.
– Когда в школе объясняют непрерывную функцию, говорят, что ее график представлен непрерывной линией.
– В природе их нет!
– с нажимом повторила Алла.
– Возьми карандаш и линейку и проведи на бумаге отрезок прямой. Затем посмотри на него в сильную лупу. И ты увидишь прерывистую линию. Неважно, как тщательно ты нажимал на карандаш, когда рисовал. Но даже если лупа и не покажет прерывания, они там все равно есть. Ведь отменить пустые пространства в молекулах ты не сможешь!
– Ну и ну!
– восхищенно протянул Максим. Ему такое ни разу не приходило в голову!
– Неужели сама до этого додумалась?
Алла порозовела, оставив вопрос без ответа.
– Но ведь все предметы состоят из линий и поверхностей, которые выглядят непрерывными. Выходит, мы живем в кажущемся мире?
– спросил Максим, адресуя вопрос не столько своей собеседнице, сколько самому кажущемуся миру.
– Возможно, так оно и есть, - тихо проговорила Алла, пожав плечами.
– Одно знаю точно: в этом мире ни к чему не надо привыкать, потому что рано или поздно обязательно потеряешь. Может быть, это и означает, что ничего не существует на самом деле? Как можно считать настоящим то, что обязательно исчезнет?
– Расскажи мне о своих потерях, - тихо произнес Максим.
– За окнами лоджии в нашей тбилисской квартире стояли тополя, - Алла говорила сейчас почти шепотом.
– Я с детства привыкла видеть их. За исключением зимы, все остальные времена года их листва заполняла больше половины пространства, которое я видела в окна лоджии. Я даже не думала о них, как мы не думаем о собственном дыхании. Но однажды эти деревья срубили. Кто-то где-то решил, что так будет лучше. В нашей лоджии на многие часы исчезла тень. И тут я и поняла, как сильно они были мне нужны.
Максим коснулся ее руки.
– Да, рано или поздно все кончится.
Он хотел добавить: "Однако сейчас мы еще молоды и полны жизни. Давай же наслаждаться ею, не думая о том, что это все не навсегда!", тем более, что сам был пронизан клокочущей радостью. Но удержался, чувствуя, что такая фраза прозвучит бравурно и неуместно после признания Аллы.
– Потерять тополя не так уж и ужасно, - сказала вдруг Алла.
– Гораздо хуже терять людей. Просто о деревьях легче говорить. Но рано или поздно расстаться придется и с теми, и с другими. Ладно, все, давай меняться телефонами! Я уже пришла.
Расставшись с девушкой и направляясь к метро, Максим вспоминал, как он мучился от нестерпимой боли, и силился понять секрет собственного избавления из ее хищных когтей. Похоже было, что исчез не только симптом, каковым, собственно, и является любая боль, но и сам нарыв. Не осталось никаких следов абсцесса. Неужели ситуация полностью разрядилась только от того, что Максим прекратил борьбу и словно слился со своим переживанием?
Сосредоточиться на этих размышлениях было трудно: отвлекали впечатления от общения со словоохотливой новой знакомой. Вдобавок на внимание Максима снова стали претендовать два треугольника. Неспособный думать о чем-то конкретном, но пребывая в радостном, приподнятом настроении, он бодрым шагом дошел до метро. Увидел ряд висящих на стене телефонных автоматов. Стал спрашивать выходящих из метро людей, не найдется ли у них двухкопеечной. Наконец, раздобыв "двушку", попытался позвонить тете. Он знал, что она вряд ли особенно сильно волнуется из-за того, что он не пришел вовремя домой, но ему могла звонить мама, а та наверняка переполошилась, если узнала, что Максим до сих пор не вернулся с кружка и даже не позвонил.
Автомат проглотил монетку.
Предпринимать новые попытки "стрельнуть" "двушку" не хотелось. Проще было предположить, что мама не звонила. Тем более, что она не особенно жаловала папиных родственников. И уж совсем не радовала ее начавшаяся почти с самых пеленок дружба сына с Лилией Майской. Елена Олейникова опасалась влияния этой женщины на Максима, видя в ней не одаренную личность, чью жизнь переехал гигантский бесчеловечный каток, лишивший ее юности, а взбалмошную, озлобленную на весь мир, старую циничную антисоветчицу с претензиями на принадлежность к богеме.
***
Деревянный стол в кухне тети Лили был покрыт клеенкой, и к ней прилипали оголенные части рук. На столе стояли кастрюля с вареной картошкой, тарелки с огурцами и нарезанной докторской колбасой, прилипшая к клеенке банка сгущенного молока, открытая бутылка портвейна, от едкого запаха которого у Максима передернуло в желудке. На разделочной доске лежали ломти черного ржаного хлеба.
Роланд Викторов, талантливый молодой режиссер, работавший в одном из провинциальных ТЮЗов, спросил у вошедшего Максима, есть ли у него сигареты. Максим замялся. Во второй раз за этот день причиной его смущения было общество Николая Ивановича Дымова. Тот все понял и ободряюще произнес:
– Максим, можешь не стесняться. Сейчас я здесь не в качестве твоего преподавателя. Мы все, включая тебя, взрослые люди, и сами решаем, как именно гробить свое здоровье.
Максим кивнул и прокашлялся.
– У меня "Ява", - сказал он Викторову.
– Отлично!
– оживился режиссер.
– Какой фабрики - "Дукат" или "Ява"? Впрочем, неважно, давай, что есть. Мои кончились, а уважаемая публика здесь курит только сигареты без фильтра, либо вообще папиросы!
Дым стоял такой, что щипал глаза. В пору было вешать меч, как сказал бы Саша Мошков. Сизое прозрачное облако слегка искажало лица людей. Тетя Лиля - сухопарая, сутулая, со всегдашними искорками в глазах под седой челкой - погасила "беломорину", добавив ее к жутковатому натюрморту торчащих из массивной стеклянной пепельницы и источающим жесткий смрад белых трубочек выкуренных ранее папирос.