Над кем не властно время
Шрифт:
Максима-Алонсо пугала та легкость, с которой между ним и девушками порой возникала привязанность - даже вполне обоюдная, как в случае с Ингой, - в которой не было настоящего чувства. И, хотя с некоторыми был возможен легкий ненавязчивый флирт, с другими слишком уж большой оказывалась опасность впадения в мучительную взаимную зависимость, чреватую неизбежными разочарованиями.
Еще через десять минут Максим поцеловал Ингу в щеку, надел куртку, перекинул саквояж через плечо и вышел к лифту.
–
Глава 6
–
Почему-то
Еще больше их было в колхозе Рогачево, близ Клина, где старшие классы нескольких школ в течение одного сентябрьского воскресенья рылись в мокрой земле, собирая картофельные клубни.
Именно там, на обширных колхозных полях, я окончательно перестал разделять в своем сознании Алонсо и Максима. Это произошло после того, как раскрылась память о последних десятилетиях моей ренессансной, "алонсовой", жизни. Итак, я родился в Гранаде в 1471 году, умер в Риме в 1534-м, снова родился, на этот раз в Москве, в 1962-м, и пока жив.
Что это? Память о предыдущей реинкарнации? Информационная запись о личности Алонсо, случайно "пойманная" в том необычном бреду, в котором я пребывал после смерти Зои?
Если верно первое, и Максим - это перерождение Алонсо, то почему из предыдущих воплощений я помню только одно, причем не самое последнее, а весьма давнее? И почему нет никакой памяти о том, что происходило с сознанием Алонсо после его неожиданной гибели в Крипте? Если сознание не исчезает со смертью, то куда делись посмертные воспоминания? Можно было, конечно, предположить, что они еще придут ко мне со следующим приступом опоясывающей головной боли, но я в это не верил. Во мне жила сильная, необъяснимая и в то же время непреодолимая убежденность в том, что приступов больше не будет. Жизнь Алонсо, раскрывшаяся в его воспоминаниях, завершилась. Далее шла глухая стена, за которой не было ничего.
Из второго же предположения вытекало, что, не окажись я минувшей весной в том странном состоянии бреда, я бы никогда не узнал ни о каком Алонсо. И в этом имелся определенный смысл. Сейчас, когда я вспомнил обстоятельства своей гибели в результате сражения с моной Кассией-Лючией, я склонен был думать, что столь подробная запись о памяти Алонсо оттого и сохранилась в Крипте, что он с годами научился произвольно, по собственному желанию входить в эту область третьей памяти.
Миллиарды других людей такой способностью не обладают. Третья память, она же Крипта, это сфера воспоминаний целых родов, племен, народов, человечества. Планет, космоса, всей природы. Но не отдельной личности. В этом смысле Алонсо оказался одним из очень немногих, кто мог сознательно погружаться туда. Можно также предположить, что запись его жизненного опыта произошла оттого, что в самый момент гибели сознание его пребывало в Крипте.
Но если все так, то Максим должен был бы переживать пробуждение памяти Алонсо как вторжение. Две личности боролись бы не на жизнь, а на смерть за контроль над телом и умом, которое им приходилось делить. Однако никаких признаков одержимости в моем случае вовсе не было. Я не бился в конвульсиях. Не было вселившихся в меня сущностей, которые пытались бы подавить мое сознание. Мне не требовалась помощь шейха, обращающего в бегство джинна, или священника-экзорциста, избавляющего от бесов, или раввина, умеющего изгонять диббука. Взаимодействие двух жизненных опытов с самого своего начала шло к полной их интеграции, что и произошло
Боль в висках была столь яростной и всепоглощающей, что я, схватившись за голову, вскрикнул и повалился на мешок. Валера стал кричать, звать на помощь. Его услышали лишь две девчонки из нашего класса: бывший комсорг класса Женя Пилюгина и ее подружка Ира Тарасова. Остальные находились слишком далеко от нас. Женя и Ира прибежали к нам, одна стала расстегивать мне верхнюю пуговицу телогрейки, другая совала в рот фляжку с водой.
Но боль уже отпустила, и я - Максим-Алонсо - открыл глаза. Через несколько минут, убедившись, что со мной все в порядке, девочки оставили нас. Валера предложил полежать какое-то время на мешке, пока он будет работать в одиночку, но я сказал, что уже полностью пришел в себя.
Что бы ни представлял собой подлинный механизм возрождения Алонсо в Максиме, я в результате этого события приобрел целый ряд ценных качеств. Будучи только Алонсо, я был напрочь лишен музыкального слуха. Даже гамму спел бы хуже, чем Левкин родственник, Виталик, с которым мы охраняли однажды Петровский Пассаж. Сейчас, благодаря Максиму, я избавился от этого досадного недостатка. Моцарт из меня все равно бы не получился, но петь я мог не хуже многих других.
Еще один вклад Максима в Алонсо: способности к математике, которых у меня не было в мой испанско-итальянский период.
Алонсо, со своей стороны, обогатил Максима страстью к самым различным областям знания. Теперь меня интересовали разные науки, а не одна лишь математика. И это значительно раздвигало горизонты восприятия, хотя и усложняло выбор будущей профессии.
Без Алонсо Максим не мог похвастаться каким-либо интересом или талантом к изучению языков, что немало огорчало мою маму. Теперь я уже знал несколько языков, а впереди простирались годы, в течение которых можно было выучить десятки новых, благо в двадцатом веке ситуация с учебниками, словарями, методиками обстояла получше, чем в шестнадцатом. Особо ценным изобретением были лингафонные пособия. Курсы изучения иностранных языков с пластинками продавались в "Доме книги" а в читальном зале "Библиотеки иностранной литературы" можно было вооружиться наушниками и прослушивать бобины с записями текстов.
Но главным даром Алонсо Максиму было, конечно, знание об орбинавтике. Понимание того, что некогда я раскрыл свой дар, наполняло меня надеждой снова суметь сделать это. Несмотря на то, что эти достижения моего первого существования не перешли ко мне сами собой, я знал, что к ним имеет смысл стремиться. Перед глазами стоял собственный пример!
Теперь, вспомнив римский период своей жизни, я знал, что в последние его годы совершил ряд интересных открытий. После сорока лет упражнений со сновидениями убедился в правоте моей жены, давно угадавшей существование третьей памяти, и научился погружаться в эту область психики в любое время по желанию. Затем я познакомился с орбинавтом Сандрино, или Александром, сохранившим цветущую юность со времен своего рождения в третьем веке нашей эры. Мы с ним сличили наши версии рукописи "Свет в оазисе" (Александра позабавило это название, придуманное в моей семье), и выяснилось, что у него нет того единственного фрагмента, который записан не еврейскими, а латинскими буквами, и в котором ни моим предшественникам, ни мне так и не удалось расшифровать ни единого слова. Сандрино предположил, что этот отрывок был добавлен позже основного текста каким-то хранителем учения, который сумел развить в себе дар. И что этот древний счастливчик записал свой личный опыт, воспользовавшись третьим ключом, то есть более сложным методом шифрации, чем те два, которые использовались при составлении основной части документа.