Над краем кратера
Шрифт:
– Вы с филологического?
– Да. С первого курса. И зовут меня Лена, – улыбается, и совсем не иронически, а ровно настолько, чтобы придать мне силы, чтобы всё стало проще простого.
Следующий танец, дикую не проваренную смесь ритмов, мы уже танцуем, как давние знакомые, молчим, сообщнически улыбаемся. Тяжесть отошедших минут улетучилась. Мне даже кажется, что мы не танцуем, а легкое ненавязчивое, но крепко ощутимое доверие кружит нас. Мы как бы подчиняемся чему-то извне. Она идет в комнату к подругам за пальто, я бегу – за своим. И всё знакомое, въедливое – поворот коридора, пыльный фикус рядом с дежурной, доска с ободранными наполовину объявлениями, дверь в комнату, вечно распахнутый стенной шкаф, из которого выволакиваю пальто, надтреснутая люстра, чайник с облупленным носом – всё живет мельком, несерьезно,
На улице слабый морозец, темно, свежо и распахнуто до звёзд, и это особенно остро ощутимо после недели туманов, слякоти и мороси. Месяц в небе ясный, но тени от деревьев и стен мягкие, незавершенные, чуть размытые, как бы непросохшие, и в этом такая незащищенность и нежность, как на японских акварелях.
Мы идем рядышком, не прикасаясь. Поднимаемся вверх по улице, чтобы потом спускаться по тихой Парковой, на которой она живет. И я говорю, почти не слыша, что говорю, как будто лишь прикасаясь к словам кончиком языка, а они сами летят и летят. Мешаю сведения о луне с анекдотами, попадаю на любимого конька, и поехало-понесло в любимые мои фантазии о корабле-городе. Внезапно ловлю себя на слове «бугшприт», теряюсь, замолкаю. В толк не могу взять, откуда он – бугшприт, – встрял, как кость, и вообще – скорее на берег, к ней. Оглядываюсь на нее и понимаю, что совсем неважно, о чем говорю – ни ей, ни мне. А главное, что я чувствую – в каждом мгновении она со мной, я ей интересен, нужен, приятен, и это ощутимо во всей ее фигуре, лице, движениях, в почти легендарной шапочке, хотя она и не смотрит на меня, идет себе рядышком, каблуками дробит тонкий ледок в лужах.
Приходит зима и уходит зима. Я родился в декабре. Мне уже тридцать два, и в последние годы не минет меня пусть редкий, без слякоти и туманов, декабрьский вечер со слабым морозом, когда гуляю один, слушая, как, замерзая, чуть слышно потрескивает вода в лужах. Поскрипывают деревья, хрустит ледок под ногами пешеходов. Звуки бодрящие, и в них – надежда, что впереди еще многое, может быть, даже еще – вся радость и вся печаль.
Но никогда не забыть и ни с чем не спутать тот звук, когда под ее каблуком потрескивал ледок. Серебряная ниточка звука исчезала, возникала снова, и рядом с ней жила моя боязнь, что в любой миг она может порваться, пропасть, – серебряная ниточка, на которой так тяжко висела невыносимо счастливая моя жизнь, – и её только-только начали мне отпускать понемногу. Господи, так было страшно и непривычно, и даже не верилось, просто пугало быстротой, с которой нахлынуло (полчаса назад я и не знал ее), что я поспешил распрощаться с нею у ворот ее дома.
Меня несло обратно, как несет под уклон глыба под гору, и не можешь остановиться, и радостно лететь и страшно, что в конце пути глыба развалится и раздавит своими обломками.
Я изо всех сил старался сдерживаться, и в этом сдерживании была такая полнота приходящей жизни, как будто кончиком ботинка осторожно пробуешь каждую набегающую на тебя минуту.
Уже поздно, дверь в общежитие заперта. Деликатно поскребся в стекло, с виноватым лицом обогнул дежурную. Иду по коридору, распахиваю дверь в комнату, что-то льется сверху за воротник. Успеваю отскочить. В темноте различаю: лежащий на койке Кухарский, дергает веревку, протянутую к чайнику, повешенному на гвозде над дверью. Веревка обрывается, чайник с грохотом и плеском летит на пол, по коридору бежит дежурная. Успокаиваю ее, закрываю за собой дверь. В темноте сдавленные звуки, скрип коек под Кухарским и Гринько, гогочут черти, надрываются, даже не знают, что со мной произошло. И я хохочу вместе с ними. Срываю с себя одежду, валюсь на койку.
Лежу с открытыми глазами, гляжу за верхний краешек ночного окна. Ребята уже спят беззвучно, как сурки. А я не знаю, что делать, чтобы не раздавило обрушившимся на меня, как ледяной водопад, захватывающий дыхание, не знающим удержу
Пытаюсь зацепиться за мелочь, как утопающий за соломинку: хочу её увидеть – просто девушку Лену. Обычные руки, ноги. Шапочку долой, надоела, набила оскомину. Талия даже тяжелая, и ноги чуть толсты в лодыжках, и движется как-то лениво. Но как плавно и крепко, с какой ангельской неуклюжестью, от которой обмираешь. А обмер – и тотчас же сбивает с ног вновь бьющий, неизвестно откуда, избыток ледяного восторга.
Верчусь на продавленной скрипучей койке, выхожу в туалет, сую лицо под струю воды из крана, пью, опять ложусь, закрываю глаза – всплывают её – мерцающие. Чепуха: как это, мерцающие? А шея длинная и как будто всё к тебе тянется. И голос грудной, но за ним еще и другой, чуть нежнее и выше. И когда она удивляется, смеется, убеждает – тот, как искорка, раз – сверкнул и спрятался. Спятил, ну, правда, спятил: двойной голос…
Не могу уснуть, одеваюсь, говорю дежурной, что голова болит, хочу проветриться. Выхожу в ночь, просторную, чистую, с далеко протянутыми густеющими тенями, в ночь, которая только одна и может вместить изматывающий, счастливый, бестолковый, ледяной наплыв обуревающих меня чувств.
Поглядеть со стороны, я и впрямь стал напропалую проматывать время. Кончаются занятия, в общежитие не иду. Шатаюсь по университетским корпусам, коридорам, двору, обнаруживаю незнакомые уголки и закоулки. Подозрительно усердно прочитываю всё, висящее на стенах и стендах в виде объявлений, плакатов, расписаний – в казенных пустых коридорах, где в минуту можно скиснуть. Но зеркала по обе стороны парадной лестницы отражают на моем лице слабый румянец – и в нём как бы застывший, прислушивающийся к себе испуг непрерывного ожидания наплывающей изнутри жизни, плохо скрываемой за ленивым позевыванием.
Без пяти минут дипломант, с последней сессией на носу, с горами конспектов и книг, которые требуется осилить, с хвостами последних лабораторных, я – почти в гибельном восторге – прожигаю время, как азартный игрок.
Стал кто-нибудь за мной подглядывать, явно удивился бы моему поведению: стоит человек у стены, блуждает взглядом поверх повисших на стене бумажек, как будто дремлет на ходу. Вдруг срывается с места, бежит через двор. На полпути замирает, садится на скамейку и подолгу следит за тем, как занимаются физкультурой студенты младших курсов, смотрит на часы. Почти теряя книги и конспекты, бежит обратно и снова замирает перед бумажками на стене. Звонок. Из трех аудиторий вываливается толпа, шум, толкотня, шарканье. А он куда-то вдаль глядит и, главное, что-то видит. Снова бежит через двор, почти падая, торопится к деревьям, растущим вдоль забора, прячется за ними. Толпа растягивается, бредет через двор наискосок, в другой корпус. Перемена кончилась. Пусто и тихо. Человек снова возвращается в коридор – вычитывать плакаты объявления. Улыбается, садится на подоконник, листает конспект, но глаза блуждают далеко от текста, и так до следующего звонка.
И только один я знаю, какую полноту никем не подозреваемой жизни таит, ну, хотя бы, уже пожелтевший список должников, потому что стоит от него отвернуться влево, как тут же в памяти озаряется распахнувшаяся из аудитории дверь. И она, смеясь, с портфельчиком, в серой юбке и бежевом свитере тяжеловато и плавно бежит вверх по лестнице. Следом – все остальные, её уже не видно, скрывается за выступом, но до сих пор ослепителен для меня этот проход, пробег, явление в спектакле, где я до смерти заинтересованный зритель, потому что спектакль этот – моя жизнь.
А около скучного плаката с правилами поведения в университете она всю перемену проболтала с подружкой. Улыбается, хмурится, осуждает, хохочет, и при этом что-то такое выделывает руками – обтягивает свитер, поправляет волосы, отбрасывает ладони, как будто вот-вот прокрутится на одной ноге, но замирает в начале движения, снова трогает волосы, вдруг срывается и убегает.
И странно мне, что существо, каждое движение которого укалывает болью и тревогой, к концу занятий, – а я нередко досиживаю на скамье под деревьями до конца ее смены, – бежит к телефонной будке и звонит, и я знаю – мне.