Над краем кратера
Шрифт:
Возвращаюсь в общежитие один, и вокруг темно и холодно, а я медленно процеживаю сквозь себя печаль, как будто с минуты на минуту вернулся с дальней диковинной планеты, где в светящихся подобно марсианским каналам, коридорах, у мерцающих списков и объявлений высвечивались по новому минуты моего существования. И вот я снова – в тусклом вестибюле общежития, у пыльного фикуса. И голос усталой дежурной, матери трех детей, как отзвук, передающий мне вдогонку весточку с той же планеты, при мне же посланную:
– Вам звонила Лена.
После звонка огромный вестибюль центрального здания Университета заполняется толпой, так, что и продохнуть
– Я знала, что ты здесь.
Глядит прямо на меня, и я смотрю ей в глаза, но не могу схватить их взгляда, словно неожиданный в этот миг возникающий боковой свет, как внезапно открыли сбоку окно или зажгли лампу, уводит ее взгляд, а он в каждый миг возвращается, уносится и возвращается.
Висящее на доске расписание занятий первого курса филологического, потертое от указательных пальцев, которые вечно ползают по нему, с чернильными исправлениями, – мой путеводитель. Заранее с царственной щедростью он расписал тропы, на которых стоит, не колыхаясь, в воздухе ореол этих дней – среди скуки ранних декабрьских сумерек, по-зимнему дремлющих зданий, чью печальную дремоту подчеркивает яркий свет в окнах, осклизлых заборов, оголенных деревьев.
Иногда, одурев от сидения над конспектами (приходится наверстывать счастливо промотанное время), бегу к окончанию занятий, чтобы проводить ее домой. Идем, держимся за руки. Несу ее портфельчик, почти не говорю, едва касаясь земли. Все силы на одно: растянуть эту горстку минут, ничего не растерять. И видится мне со стороны мое лицо, фигура человека, на которого сверху рушится поток долгожданной воды, кристальной, ледяной, живой. И он стоит, растопырив пальцы, руками в обхват, грудью и открытым ртом ловит летящие воды, в жажде ни одной капли не упустить, но всё – мимо, только ледяные капли на лице, губах, ладонях.
Я даже не знаю, как сказать, как это существует, на чем держится – невидимое, утомительное и жаждущее продолжаться, прозрачно перекрывающее нас двоих. Не надо мне её трогать – только пусть длится это молчаливое скольжение в сумерках, где кружатся первые еще редкие снежинки, и она хватает мою руку, боясь поскользнуться.
Так нельзя. Боюсь за себя, но это – поодаль, это даже не трогает, инстинкт самосохранения отброшен, как ненужная и мешающая деталь. Нелепая улыбка растягивает рот до ушей. Как никогда понимаю Иванушку-дурачка, счастливого баловня сказок, но достанется ли мне в финале царство?
Становится страшно и за себя и за нее, и не в первый раз, когда прощаемся. Одно и тоже отпечатывается в памяти – движение ее головы вверх – попытка высвободиться из плена волос – движение птицы, оценивающей высоту, на которую надо бы взлететь. Зябко поводит плечами, как будто чувствует слабость крыльев. И в этот миг мне ее внезапно и остро становится жаль. Вспоминаю Манжелей, которая вела у нас химию: старая дева, носит птичьи шляпки, полна достоинства, несмотря на хромоту, быстро движется, но как птица по земле. Ее придумали для полета, а она ковыляет всю жизнь по кочкам. Мы уважали и любили ее, и даже сейчас, видя ее, мучительно думаю, как проста, скудна и печальна ее одинокая жизнь.
Закрывается за Леной дверь её дома, а я иду и думаю, и не могу взять в толк, почему при этом, казалось бы, высвобождающем движении, тотчас мне на память приходит Манжелей.
Январский воскресный денек. Лена заранее купила два билета в цирк на дневное представление, а вечером
Вот и она, стоит на углу, в серой шубке, в сапожках, на сгибе локтя сумка. В такой ранний час я ее еще не видел. Достает билеты и осторожно кладет мне в ладонь, как будто не колеблясь и все же понимая неотвратимость поступка, целиком доверяется мне. Снег остужает мне лицо, тает на губах.
В раздевалке цирка тепло, ярко, запах косметики, шелест конфетных обёрток.
Только хватаю ее за воротник, выскальзывает из шубки. Грустная примета. Берет меня за руку. Уже легче. Спускаемся по лесенке, поднимаемся по лесенке. Садимся.
Неожиданно над головой выстреливает музыка, вспыхивает свет, и откуда-то из-под нас выкатываются, выбегают, выпрыгивают циркачи. В световом куполе, срезанном снизу ареной, раскручивается шумное, яркое, пестрое, ловкое, – собачки считают, медведи водят мотоциклы, лошади пляшут, клоуны регочут, без конца пьют молоко из бутылок величиной с канистру, обливаются из детских клизмочек, бьют по голове друг друга огромными дубинами, полыми внутри. Внизу – акробаты, в воздухе – акробаты, оркестр насаживает над моей головой, а я не свожу с нее глаз, и что-то тайное тревожное точит меня. Она забыла, что я рядом. Есть лишь зверино зачаровывающий купол. Я впервые отдаю себе отчет: даже самой тонкой нити в эти минуты между нами нет. Пока еще смутная ревность тянет ко мне свои присоски.
– Вот смельчак, а? – она хватает меня за плечо, глаза её по-кошачьи блестят. Конечно же, молодой укротитель – расхаживает между львами, фат, усы нафабрены, вращает глазами. Такое отсутствие меры: мало ему, что укротил львов. Жадно хватаю воздух, в котором запах влажных опилок, звериного пота, тяжкое и сильное дыхание львов, их ленивая мощь и рык.
Лена вскакивает, машет ручкой, даже кричит – хочет, чтобы заметил её этот фат, пропахший звериным потом. Я подавлен. Одним глазом бы взглянуть на остервенело работающих над моей головой музыкантов. По-моему, сплошь зверские физиономии. Как объяснить ей, что, конечно же, львов укротить очень трудно, но и не легче иметь чувство меры, – не вращать так бездарно глазами и щелкать хлыстом себя по икрам. Но я молчу. Спускаемся по лесенке. Подаю ей шубу.
На улице темно, бело. Метель. На миг прижимается ко мне, и световой купол исчезает. Всё, как издревле: я, она, снег, ветер, деревья, редкие огни. Я держу сумку, она закутывает голову платком. Куда-то пробиваемся, теперь она ведет меня. Звонит. Вваливаемся в узкий проход, темный, пахнущий мокрой холодной одеждой, ванилью, соленьями.
В дальнем краю прохода, в светящемся проёме двери, словно бы стоят, как слабо и чисто позванивающие рюмки на столе, все заманчивые звуки праздника: звон вилок и ножей, стаканов, голоса, смех, возбуждение.
Никак не может сладить с замком на сапожке. Беру осторожно за коленку, оттягиваю замок, снимаю сапожок, разминаю затекшие пальцы ноги. Смеется, впрыгивает в туфельки.
– Сюда, руки помой! – вталкивает меня из темноты в яркий свет, в зеркало, флаконы, щетки, тюбики, мыльницы. На меня щурится испуганная перекошенная физиономия. Причесаться, охладиться, чего доброго, всех перепугаешь.
Меня ослепляет и умиляет снежная белизна скатерти под яствами, сверкание рюмок, тусклый дымок над горячими блюдами. Вокруг сплошное безличье – на блюдах воротников, на остриях галстуков, из пиджаков и платьев выныривающие руки. Не уставая, жму их, бормочу, и они бормочут, но никто имен не запоминает, ни мне, ни им имена не нужны.