Над краем кратера
Шрифт:
И мы будем сидеть в леске, недалеко от обочины дороги, где из трубы, выступающей из стенки, сложенной из плитняка, течет родниковая вода. Мы будем идти к роднику через холмы и озера, от аллеи старых дубов, дряхло дремлющих под тягучим полуденным солнцем, от аллеи, черной понизу от стволов, желтой поверху, от нескольких лодок с парами, дремлющими посреди озера, столь памятного мне по тяжелым минутам жизни, и ни одной морщинки не будет наблюдаться на озерной поверхности. И воды будут казаться тусклыми, как ртуть, и даже ощущение будет такое, что они выгибаются у берегов.
Мы выйдем из-за деревьев, и нас встретит криками и смехом вся честная компания. И у всех у них будет остолбенелый вид при взгляде на Анастасию. Их слегка припорошенные временем и провинциальностью лица оторопеют не только перед ее лицом, но перед тем идущим от нее столичным питерским лоском, к которому и я долго
Из леска возникнет Лена, одна, без всякого сопровождения. Встану и отойду немного в сторону, и она подойдет ко мне вплотную, скажет:
– Ты очень изменился. Питер пошел тебе на пользу. А эта красотка кем тебе приходится?
– Жена, – с какой-то необычной легкостью выдохну я, чувствуя какой-то счастливый, никогда раньше не ощущаемый прилив духа.
– Ты всегда был везунчик.
И мы будем поднимать тосты, и галдеть, заглушая друг друга. А лесок будет тянуться до дальних полей и виноградников, до первых домиков пригородного села, затканных пепельной дымкой. Паутина, поблескивающая между ветвей, тяжелеющее солнце, холмы – всё будет отрешено, всё чуть не в фокусе. Все будет полно лишь самим собой. Все будет дышать добротой, печалью и, главное, доверчивостью той же высокой пробы, что и длящаяся в небе задумчивость катящегося в осень солнца.
Мы будем дотемна сидеть у родника, и от города нас будет отделять лишь волнистое пространство холмов и дальнее скопление огней. А потом начнем прощаться, и расцелуюсь со всеми, и с Ниной, и с Леной, и с ребятами, и попрошу Даньку не провожать нас. Мы пойдем опять через озеро. Это будет странный миг, и все мои товарищи и женщины, которых любил, растают во мгле, и будет понятно, что это расставание надолго, если не на всю оставшуюся жизнь.
Мы снова спустимся к озеру, и посидим на скамейке, на которой сиживал с Леной. И Настя осторожно потянется ко мне и тронет губами мой висок. Я положу ей голову на колени, и буду видеть за краем ее волос теплящиеся свечи звезд. И буду чувствовать тепло ее тела, и знать, что этот миг никогда не повторится, и что никогда так сильно и безоглядно не буду ощущать опоры в существе, которое стала неотъемлемой частью моей жизни.
А пока приморский город, неповторимая Ялта засыпает в такой знакомой, доверчивой и мягкой мгле. Падает, кружась, лист с каштана. Листва рябит в свете фонарей, как рыбья чешуя. Дремлют корабли на рейде, а мы поднимаемся по трапу на небольшой теплоход «Аджигол», чтобы плыть до Одессы.
В тесной каюте приятный аромат. Мы сидим в темноте на узких койках напротив друг друга. Она берет мою руку и говорит:
– Ты прости меня за то, что я тебе там, у моря, наплела про второстепенность мужчин. Меня иногда заносит, и тебе следует к этому привыкнуть. Ты для меня первостепенен, и без тебя я пропаду. А теперь наступает ответственный момент: я хочу тебе сообщить, что я беременна. Ты должен беречь нас и навсегда отбросить память о снежном колодце.
Сердце мое готово остановиться. Я обнимаю ее, и целую.
Качает в колыбели. Перегибаюсь через ее край, зависаю над краем кратера, выпадаю, лечу… в снежный колодец. Бездыханно вскакиваю со сна.
Анастасия спит младенческим сном.
Выбираюсь по узкому трапу на палубу, на свежий ночной ветер морских пространств и замираю у борта корабля.
Эпилог, а по сути – пролог к роману
1964–2009
Послесловие
Сорок три года прошло после написания в 1966 году прочитанного вами романа, и тридцать два года с того дня, когда его автор, alter ego рассказчика, седьмого июня семьдесят седьмого года, покинул еще существовавший тогда Советский Союз, казавшийся вечным, и улетел в Израиль на постоянное местожительство.
Итак, сегодня – седьмой день в месяце июне две тысячи девятого года.
Автор в очередной раз летит по делам в Москву.
Земля Обетованная на рассвете потягивается и, как будто впервые при оклике свыше «Да будет свет!», протягивается узкой полосой с юга на север.
Огромный воздушный корабль «Боинг-740» отрывается от взлетной полосы на запад, и в считанные секунды оказывается над легендарным Средиземным морем – колыбелью цивилизации, рожденной из лона Иудеи, Эллады и Рима.
Тридцать два года автор замирает в эти секунды перехода от суши к морю, и никак не может к этому привыкнуть.
Тридцать два года автор замеряет и замиряет в эти секунды несоразмерность своего существования с равновеликим ему необъятным пространством, сходящимся в этом невероятном углу мира, где сталкиваются, скрепляются, пытаются разъединиться, разойтись – Восток и Запад. Именно эта несоразмерность и равновеликость, а не взлет, заставляют усиленно биться сердце.
Душа притворяется дремлющей, пытаясь постичь Божественный намек.
Шестой час утра.
Корабль ложится на правое крыло, словно бы навстречу солнцу, восходящему с востока, но, выровнявшись, летит на север, почти по прямой линии, параллельно восточному побережью Средиземноморья.
День обещает быть безоблачным. Чистое утреннее солнце вычерчивает каждую складку как бы застывших волн и островов, разбросанных по маслянисто-зеленому бархату вод клочьями шерсти – золотого руна.
Прижавшись к иллюминатору, зависаешь в пространстве вместе с огромной стальной птицей и всеми, кто в ее чреве. В медово-туманной пелене по окоему, куда покато и медлительно погружены края Мира, угадывается каждый раз как бы заново нарождающаяся Эллада.
Под тобой остров Кипр, и на электронном табло перед тобой – столица острова – Ларнака. Кажется, остров недвижим. Его перемещение выдают тени. Он как бы перетекает из света и в тень, уплощается, вытягивается, жестко прорезается, выпячивается складками.