Над краем кратера
Шрифт:
Но вот эта радость снова обнаружилась, и я пытаюсь ее сделать прочной и обширной. И для этого хочу перенести в ее пространство, и как можно скорее, самые дорогие куски из прошлого, из детства и юности, – а для начала целиком прошедшую неделю, к ней уже остальное, чтобы сцепление нелегко было поколебать и разрушить.
Идем на посадку. Никаких облаков. Ясно до самой земли. В аэропорту снова суета. Садимся в такси, едем по улицам Одессы, привыкаем к виду города, к солнцу с голубым небом и июльской сухостью. Дом отдыха на Шестнадцатой станции. Оформляют нам двуместный номер, не спрашивая паспортов. Лишь заполняем
Вода и небо. Размытость, мягкость акварели. Легкое белое пятно корабля на горизонте. И влажное, с едва различимым плеском, широкое вдаль – влажное дыхание.
Этот южный город – наша с нею среда.
Белый корабль замер на горизонте. С утра, до завтрака, выскочив на берег, первым делом отыскиваем его взглядом. Устанавливается прочная связь.
К вечеру летим на трамвае, искры летят с проводов. Город полон темноты, задыхающегося шепота листьев. Город полон взаимности, углубляющей наше слитное с ней существование. Пары в парках встречаются, знакомятся или давно души друг в друге не чают, гуляют обнимку или, держась за руки. Сидят на скамейках, целуются.
Приятно затеряться среди них, ведь это и есть наша среда, сидеть и целоваться. Что-то, конечно, щемит сердце. Слишком как-то хорошо.
– Настя, ты действительно хочешь иметь от меня ребенка? Мы же не расписаны.
– Не узнаю твою спонтанную душу. Тебя что, волнует официальная сторона дела?
– Но мы же геологи?
– Послушай, лапа, мы же останемся в институте…
– Ты уверена?
– На все сто… А летом, на полевой период будет дитя у моих или твоих родителей.
– Вижу, ты уже все обдумала.
– Это только на вид я кажусь такой взбалмошной. Вижу, тебя что-то мучит. Воспоминанья прежних дней? В этих благословенных местах? Для тебя это очень опасно.
– Надо мне маме позвонить, а то совсем от рук отбился. Представляешь, у нас, в отчем доме, нет телефона. Ее вызывают на переговорный пункт.
– Почти как во времена твоего любимого Гомера.
Ночь колышется любовью. Кровати наши сдвинуты. Спим нагишом, и вправду подобно эллинам. Море катит издалека, от Эллады, столетиями разглаживает синий свой свиток, и летит он, с лету ударяясь о берег, загибаясь краем, у босых ног девочки, с которой Настя подружилась. А корпуса гомеровских строк просмолены ятями и твердыми знаками, бумага желта.
Начинает Гомер перечень кораблей.
Девочке года три, мальчик чуть постарше. Настя помогает им сгребать гальку, закрепить палку – мачту, две доски по бокам – борта.
– Туз червей, – говорит отец мальчика, круглолицый, молодой, полнеющий мужчина. Взгляд у него, как у сомнамбулы: на виду у жены не спускает глаз с Насти.
– Опять кругом в дураках, – обескуражен женоподобный блондин.
– Зато в любви повезет, – зевает, потягиваясь, третий, ничем не примечательный, пожалуй, что костлявый. – Парит сегодня, искупаться, что ли?
– Быть грозе, не иначе, – четвертый, краснолицый, с глубоким шрамом на бедре, потирает ногу, – барометр не обманывает.
Вчера они до обалдения играли в карты. Смеялись. Отец спрашивает мальчика:
– Жень, жениться хочешь?
– А на ком? – вздыхает малыш, мол, выбора-то нет.
Костлявый тасует карты.
– Я капитан, – капризно говорит девочка.
– Ду-ду-ду, вжих-вжих. Тогда я механик, – говорит Женя.
– Отдай, это моя палочка.
– Я же управляю, понимаешь, это ручка, жу-жу-жу.
– Отдай, – уже плачет девочка.
– Ты же капитан, – говорит Женя, – капитаны не плачут.
Она забирает палочку и, надувшись, уходит. Поодаль они с Настей пытаются что-то соорудить. Женщины – вне возраста. От усердия высунув язык, всегда найдут общий язык.
– Ах, черт, – вскрикивает блондин, – я же знал, что эта карта. Тьфу, так вмастить.
Костлявый катается со смеху.
– Па, дай бумажку, – клянчит Женя, – ну, дай.
– Отстань, – папа зол, играет с блондином в паре, – хотя бы чуток соображать надо.
– Па, ну дай бумажку.
– Женя, – говорю, – иди сюда. Вот, у меня есть бумага.
Женя в два счета перебирается ко мне:
– Дядь, а вы умеете делать бумажные кораблики?
– Еще бы. Я большой мастер по бумажным кораблям.
И вот уже целый флот покачивается на волнах.
Начинается перечень. Сбывшихся и несбывшихся кораблей.
Когда я был чуть постарше Жени, и папа начинал меня отчитывать, я делал вид, что изнываю от вины. А за спиной, ухватившись за медную ручку дверей, плыл на всех парусах, разгуливал по мостику корабля.
Мужчины перестали играть в карты, слушают. Краснолицый с шрамом на бедре рассказывает. Голос у него хриплый:
– Меня, брат, еще на Финской войне крестили. Ты, говорят, в рубашке родился. Собачий холод, снег. Деревьев уйма. Два-три дерева подрубим, значит, чтоб верхушками сошлись, вроде шалаш. Костерок. Спим, а дневальный глядит, чтобы не подгорели, толкает: на другой бок переворачивайся. Как шашлык. А хвоя, как подсохнет, так враз до верхушек вспыхнет. Прямо столб огненный… А шарахнуло меня под Новороссийском, ну да, на той самой земле, на Огненной. Зацепились за берег десантом. Не так уж и мало, а, в общем-то, горстка. А он, гад, сандалит, утюжит, пашет. Верь не верь, седели ребята. Был у нас там такой отпетый, любого часового ножом снимет, а потом сам всю траншею пришить может, и без одного звука. И тот сдал. Лежишь на пятачке, а по тебе молотят. Меня утром полоснуло. Так на берегу до ночи пролежал. Увозили по морю раненых только, когда темно.
– А потом? Долго, наверно, снилось? – спрашивает блондин.
– И сейчас бывает. Снится.
Я предчувствовал: что-то должно случиться. Мы шли по Греческой площади, и я внезапно, как толчок, ощутил чей-то взгляд.
Оглянулся всего на миг. На веранде кафе, забитом народом, за столиком сидела Светлана, и спиной ко мне – Юра Царёв. Я мгновенно узнал его по очертаниям спины, хотя он сильно похудел. Глаза у Светланы, явно увидевшей меня, остекленели, как бывает за миг до потери сознания.