Над Кубанью зори полыхают
Шрифт:
Только бабка не показывалась из своей спальни да дед Лексаха ходил по двору нахмурившись: они-то знали, отчего посветлел лик святого.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Отгудели молотилки, отстучали цепы, выбивавшие подсолнечные семечки. Незаметно наступило тихое, ясное, с шёлковыми паутинками «бабье лето». Подошел праздник покрова с недельной ярмаркой. Начались смотрины невест и весёлые свадьбы.
Девки–невесты, ложась в постель в ночь под покров, загадывали: «Приснись жених невесте!
Забеспокоилась семья Заводновых — единственному сыну Митьке пора выбирать невесту. Собираясь на ярмарку, отец велел Митьке надеть алый атласный бешмет и лаковые со скрипом сапоги. Дед подарил внуку искусно сплетённую из конского волоса в мелких волосяных колечках тесёмку, достал со дна сундука часы с длинной серебряной цепочкой, полученные им за отвагу в турецкую кампанию, — и тоже подарил внуку. Тесьма была надета на шею и свисала по спине к поясу чёрными узорчатыми махрами. Серебряная цепочка была зацеплена у тесного ворота бешмета. Сами же часы заправлены в маленький кармашек на левой стороне бешмета.
Узкий ремённый пояс с черкесским серебряным набором туго стянул бешмет, а каракулевая шапка с суконным малиновым верхом лихо надвинута на ухо. Митька поглядел в зеркало и остался доволен. Он прищёлкнул каблуками, сказал сам себе:
— А парень я как будто ничего! Рябоват вот малость, ну да на нашем базаре сойдёт!
И тут Митька призадумался.
«А почему дед сделал мне такой подарок? Не собираются ли меня женить?» — Митькино рябое лицо покраснело.
Он прошёл в горницу к отцу, сел на краешек лавки. Обдумывал, как задать отцу щекотливый вопрос. Ничего не мог придумать, волнуясь, стал покачивать ногой. Отец перестал натягивать сапоги и сердито крикнул:
— Митька, не качай чертей на ногах! Што это ты размахался?
Митька так ничего и не спросил. Досадуя на свою робость, поднялся, пошёл во двор помогать работнику Петру запрягать лошадей в тачанку.
Только что заново окрашенная тачанка блестела черным лаком с золотыми разводами. На задке алели нарисованные умельцем–иногородним крупные розы.
Митька со зла плюнул на розы, выдернул из-за пояса Петра кнут и забрался на облучок. Батрак, надевая постромки на барки, ухмыльнулся, спросил:
— Ты, Митро, может, без лошадей поедешь выбирать себе невесту? Ведь лошади-то ещё не запряжены, а ты уже взгромоздился на тачанку.
Митька вспыхнул:
— Да иди ты!.. — Он выругался.
Работник с удивлением взглянул на него. От тихони Митьки такое он слышал впервые.
— Ну, знаешь, дружок, я тебе не мальчишка! Вот скажу отцу, так он тебя за пакостные слова отхлещет как следует. Не посмотрит, что жених.
Митька и сам не мог понять, как у него вырвались скверные слова. Он смущённо потупил глаза и продолжал размышлять. Что его собрались женить, теперь ему и самому стало совершенно ясно.
«Не гулял, не женихался, только с овцами возился. Какой я жених? Я и девок боюсь… Да и лицом коряв. Какая девка такое лицо целовать станет…»
Из хаты вышел принарядившийся отец, за ним мать. Работник сунул в руки Митьке вожжи и побежал открывать ворота. Митька чмокнул. Вороные, закусив удила и кося глазами, дружно подкатили тачанку к крыль–цу–Отец и мать, перекрестившись на восток, стали усаживаться в экипаж. Вышедший на крыльцо дед пожелал им счастливого пути–дороги и пошёл к забору, чтобы взглядом ещё проводить мягко покатившую по пыльной дороге тачанку.
Выглянула из окна хаты соседка. Окликнула деда:
— Али выбирать невесту поехали?
Дед кивнул головой.
— Ну, дай бог, дай бог! Што же, пора подошла — надо женить.
Дед хмуро молчал. Соседка, зная, что старик не любит растабаривать с бабами, перелезла через плетень к куме, и начались догадки: кого все-таки Заводновы будут сватать?
Заводновская тачанка стрелой мчалась по пыльной дороге. Митькин наряд вызывал зависть у встречных парней. Заневестившиеся девки, табунком идущие на ярмарку, шумно шарахнулись на обочину дороги, высоко подняв при этом верхние юбки. Видны были белоснежные, обшитые кружевами и расшитые красными и чёрными нитками юбки — исподницы.
— Гляньте! Заводновы никак выбирать едут? — крикнула одна из девок. — Кого бы это?
— Как же это тебя миновали, Аксютка! — съехидничал кто-то. — Хороша была бы парочка — баран да ярочка!
— Очень он мне нужен, такой рябой! — передёрнула плечами Аксютка.
— Рябой, да любой.
Девчата миновали последний переулок, и вот она, ярмарка. Людей — видимо–невидимо, шум, гам. Любопытная Аксютка окликнула хромого гармониста Яшку:
— Яшенька! Разузнай-ка, кого Заводновы выглядывать будут? Интересно ведь — с нашего края али нет?
Играла лира, сверкал бисер на занавесях каруселей, мелькали ярко раскрашенные деревянные кони. Заливались рожки и свистелки. Уже слышались песни подгулявших казаков, заливистый женский смех, выкрики торговцев.
Спугнув с церковных крестов стаю крикливых галок, на колокольне затрезвонили колокола: кончилась обедня. Люди прямо из церкви повалили на ярмарку, по пути доедая просвирки.
Громче заиграла лира, быстрее завертелись карусели. Много зевак собралось около циркачей. На подмостки вслед за клоуном вышли двенадцать девушек в диковинных нарядах. Шелк, бархат, бисер сверкали и переливались. Одна из девушек вдруг закричала:
— Ай–ай–ай! Сюда! Сюда!
Клоун, смешно подпрыгивая, затрубил в маленькую дудочку. На подмостки выскочила крошечная лохматая собачка в малиновом жилете и картузе. Она поднялась на задние лапки и стала раскланиваться.
Заводновы, оставив тачанку поблизости у знакомых, тоже глазели на циркачей. Мать Митьки, простодушная толстуха Алена, заохала, всплеснув руками:
— Крали-то какие! Ты погляди, старик, какие девки-красавицы! — И потом уже тише, наклоняясь к самому уху мужа, добавила: — Такую бы кралю нам в невестки!