Над Кубанью. Книга первая
Шрифт:
Мишка свалился на землю и мигом оброс гурьбою уставших ребятишек.
— Путы порвут, ноги потрут, — забеспокоились они, напирая на Мишу.
Он встал и пошел обратно. За ним с понуренными головами возвращались остальные.
— Это ты придумал, — укорил вожака Федька.
— Я, — огрызнулся не менее его раздосадованный Миша, — а тебе что? Что тебе надо? Ну?
— Вот я расскажу папане. Он тебя выпороть заставит.
— Усы у твоего папани короткие меня выпороть.
— Для тебя в самый раз.
Миша приостановился и схватил Федьку за ворот. Сенька, кинувшись к ним, повис на руке приятеля, загасив
— Эх вы, оба казацкого звания, а зацепились, — серьезным тоном пожурил он. — Кабы были казак да городовик, тогда понять еще можно, а то… казаки промежду собой всегда миром жили.
Сенька вразумил приятелей, и они, побуркивая, продолжали путь. Розыски решили отложить до рассвета. У табора Сенька старательно вытер босые ноги пучком травы и, на ощупь повынимав занозы, укутал мешком. Друзья поужинали рубчатыми орешками, которые так умело пекла из кислого теста Мишина мама. Сенька нагнулся к колесу, нащупал чей-то кувшин и продрал завязку.
— Квасок, — причмокнув, определил Сенька. — Ехал Ванька на Кавказ, продавала девка квас, — проговорил он нехотя и потянул на себя рядно.
Миша прилег рядом с приятелем. Хворост пожгли весь, костер погас. Ребята бредили, покрикивали. Они и во сне стерегли лошадей, спорили, ругались тяжелым мужичьим словом.
— Ехал Ванька на Кавказ, продавала девка квас, — снова бормотнул Сенька.
Миша ущипнул его.
— Что ты с Ванькой своим наладил? Вот отгадай: лучше загадку: Адам, Ева и Щипай пошли купаться, Адам и Ева утонули, кто остался?
— Знаю, знаю, не подманешь, — Сенька отстранился, — Щипай остался… Ну… ну… не щипай!.. А то я тебя так ущипну. В высше-начальной так подучают, а Тогда вот ученую отгадай задачу: «а» и «б» сидели на трубе, «а» упала, «б» пропала, что осталось?
— «И» осталось, «и», — поспешно отгадал Миша.
— Все знаешь, как дедушка Харистов, — серьезно сказал Сенька, — видать, и впрямь не зря на вас общество деньги переводит. А вот мне некогда, еще при папане чуток походил, а теперь Лука не пускает. Намедни атаман к нему приходил, Федькин батька, ругал за меня Луку. Вроде приказание есть из отдела, чтоб все казаки в школах обучались, без всякого различия, даже - те, которые в работниках…
— Ну и шел бы в школу, Сеня, — тихо произнес Мишка и отвернулся, зная, что запоздал дружок с учебой, перерос.
Сенька учуял в голосе приятеля нотки жалости.
— Не задавайся, ученый, высший начальник, — вспыхнул он. — Меня тоже Павло грамоте учит. Он не Лука. Кабы помер Лука, Павло коня бы мне выделил, пару бычат.
— Дождешься, когда Лука помрет. Скорей Павло ноги протянет.
— Ты еще Павла хорошо не знаешь, — заступился Сенька. — Ты не гляди, что он в живот раненный… То он снарошки, травит соляной жидкостью, право слово. Говорит, неохота под гранату идти снова, такая у немца граната чудная, все в живот метит. По черепу больше шрапнелевые снаряды попадают, а гранаты да еще какие-сь брезентовые снаряды в пузо, чи у нее глаза есть, а? Мишка?
— Кабы глаза были, она б на людей не падала. Глаза у наблюдателя да у наводчика. У Шаховцовых Василий-то ихний при орудиях служит, так пишет.
— Хоть поглядеть, как это она, — мечтательно произнес Сенька и, засыпая, бормотал: — А у Федьки батя неплохой мужик… усатый, как сом… Плохого в атаманы не выберут… Вот бы в атаманах походить, а?.. Походил бы ты, Миша, в атаманах?..
Миша тихонечко похрапывал. Он не слышал уже ничего и не видел прелести степи, когда над ней, как запоздавший патрульный, появляется оранжевый круг и лунный свет постепенно накрывает обширные пространства кустов и трав бледным лучистым сиянием…
ГЛАВА III
Миша проснулся первым. Осторожно переступая через спящих, он выбрался на затоптанную кругами траву, закиданную черными головешками и золой. Поеживаясь от утреннего холодка, Миша решил по-хозяйски обойти табор. Сразу же наткнулся на новенькие шлейные хомуты, валявшиеся возле велигуровского рундука. Миша узнал Федькины хомуты. Внимательно оглядев их, он заметил острые следы зубов и пожеванную петлю постромки.
«Волк, что ли?» — подумал мальчик, и от сознания столь близкой опасности, в которой находилось ночное, по телу пробежали мурашки.
Прибрав хомуты, он вытащил повозочный кнут, украшенный пышным ременным махром, и продолжал осмотр, теперь уже более смело. В стороне, на слегка примятом следу, возле сырых колючих татарников распласталась изорванная Федькина сумка. 'Мишка поднял ее, покачал головой и понюхал. Пахло чесноком.
«Колбаса, — вздохнул Миша, — а угостить не мог, жадный. Кабана-то хворого закололи, и то жалко».
Но упреки приятеля вскоре сменило любопытство: кто же был виновником кражи? Волк не способен на столь безобидное дело. Шакалы? Не могли эти трусливые звери вытащить из-под головы провиантский мешок.
Перебирая известных ему зверей, куда попали даже безобидный заяц и крот, Миша подгибал пальцы. Наконец весь дикий животный мир был исчерпан. Когда мальчик хотел уже в недоумении развести руками, внезапная мысль пришла ему в голову.
— Да ведь это Малюта! Малюта нашкодила! — воскликнул он, и сразу же от этой догадки все как-то стало на свое место. Нападениями Малюты можно было только гордиться, а не сетовать на них. Малюта, сука яловничего, деда Меркула, славилась далеко по округе. Собака жила грабежами. Днем она либо спала у куреня хозяина, либо играла с волкодавами, а ночью уходила «на охоту». Ни один табор не мог поручиться, что не будет ограблен этой хитрой и осторожной собакой. Она терпеливо выжидала, притаившись в бурьянах, пока люди мертвецки уснут, и тогда кропотливо рылась в пожитках. Малюта тонко обделывала дела и возвращалась с первыми лучами. Позевывая и облизываясь, она ложилась у ног яловничего и чутко засыпала. Иногда Малюту обстреливали бекасинником, солью и даже волчьей дробью, но счастье неизменно сопутствовало собаке, заряд никогда целиком не достигал цели. Попытки изловить ее живьем были безуспешны, и преследования только закаляли ее.
Дед Меркул, отлично зная проделки Малюты, преклонялся перед мудрой собачьей изворотливостью, никогда не корил ее, а людей, пытавшихся опорочить собаку, прогонял вон. Малюта, чувствуя это отношение хозяина, совершала каждую ночь все более дерзкие вылазки. Меркул уважал собаку и награждал ее тихой любовью. Он мог часами сидеть, выбирая из шерсти Малюты нахватанные за ночь блужданий колючки. Себе же дед никогда не чистил теплые чулки и все лето терпеливо ходил в репехах.
Положив сумку у Федькиного изголовья, Миша направился на поиски табуна.