Над Кубанью. Книга третья
Шрифт:
Руководить первым аукционом выдвинули наиболее пострадавшего от «большевиков» — Игната Литвиненко. С ним пришли Ляпин и Мартын Велигура — брат атамана, так как самому атаману принимать участие в торгах запрещалось. Несколько крепких хуторян из Песчаного и Попасненского хуторов держались особняком от станичников.
Литвиненко был в нарядной темно-зеленой бекеше и высокой шапке. Он укрепил на крыльце столик, поданный ему из холодного коридора. Литвиненко было несколько неловко, так как с Шаховцовыми когда-то водил хлеб-соль. Он старательно оглядел ножки стола,
— Все? — спросил он сотского.
Тот почесал затылок.
— Там еще вский хабур-чубур…
— Что именно? — перебил Литвиненко.
— Платья, верхнее разное, сапоги две пары, холсты есть, ситец…
— Оставьте по одной паре носильного для них, — Литвиненко качнул головой в сторону Шаховцовых, — а остальное давайте.
На буфете и сундуке тыждневые лениво разложили одежду и обувь. Один из них, стеснительный молодой казак, вынес плетеную качалку, поставил в снег и, взглянув под сиденье, сказал:
— Ишь какая… Вроде санок с полозками.
Люди прибывали. Подошли два офицера — неизвестные станице люди, прикомандированные к местному гарнизону. Один из них, немолодой, рыжеусый, с незаметными погонами подпоручика, был в числе тех, кто арестовывал Мишу.
Литвиненко откашлялся и, надев очки, прочел приговор станичного сбора. Окончив чтение, он сложил бумажку вчетверо, снял очки и долго, ошибаясь и краснея, засовывал их в железный футляр.
— Какой же сукин сын найдется? Купец? — тихо спросил стоявший в толпе Меркул. — И куда этот капитал пойдет?
— А ты спроси его, — хмуро сказал Филипп-сапожник, указывая глазами на подпоручика.
— Спросить — не попросить. Да уж лучше помолчу, бо сам знаешь, Филипп, я тоже клейменый. Может, такого же представления дождусь.
— Желающие принять участие в публичных торгах могут осмотреть предметы, подлежащие продаже, — объявил гражданский писарь, раскладывая на столе опись имущества.
Казаки, те, которые пришли что-нибудь купить, переглянулись и медленно подошли к выставленному имуществу. Они щупали одежду, пробовали надорвать с края, не погнило ли, щелкали по мебели и пробовали ее крепость.
Ляпин, ревниво наблюдавший за покупателями, приблизился к группе хуторян, выискивающих изъяны в мебели, в сапогах и сюртуках Ильи Ивановича.
— Бухветы всякие — для хозяйства баловство, — сказал он, — да и жалко шаховцовскую семью. Вон то — дело стоящее. — Он показал на паровик и молотилку.
— Да, то дело подходящее, — сказал один из хуторян.
Они кучкой пошли в ворота.
Привязанная к плетеной сапетке корова облизывала прильнувшего к вымени теленка.
— Ишь сдаивает, — сказал тот же хуторянин.
Он ловко оттащил теленка, подтолкнул коленом и привязал с другой стороны сапетки.
— Бугаек здоровый, — сказал он, — симментал. Найдутся и на тебя охотники.
Возле паровика и молотилки хуторяне сгрудились жадной кучкой. Они столковывались между собой, разматывали ремни, вытащенные из амбара, проверяли сита, соломотряс, барабаны, для чего-то совали палками в топку, и заслонка то и дело хлопала по флянцу.
Торги проходили как-то по-воровски. Мебель и мелкие вещи почти целиком прибрал к рукам Ляпин, хотя до этого всячески отваживал охотников. Его пробовали укорить.
— На дом аль на молотилку моей кишени не хватит, — отвечал он, торопливо нагружая мажару, — а это мелочишко места не пролежит.
Ляпину все же было стыдно. Он храбрился, балагурил, но, заметив, что его никто не поддерживает, замолк и, понукая лошадь, пошел возле мажары. Около Шахов-цовых приостановился.
— Ты, Петровна, ко мне жить переезжай. Какой-нибудь куток найдем. Все как-никак племянница.
Шаховцова почувствовала, что у нее подкашиваются колени.
— Проезжайте, — попросила Ивга, придерживая мать, — что вы хотите?
— Не гордись, дочка, — вразумительным голосом сказал Ляпин, — нужда заставит сгорбатиться, а у меня в хозяйстве вам обоим делов хватит… Я ж твою матерь не первый год знаю, деловитая.
Корова, свиньи, птица быстро пошли с молотка. Спор загорелся из-за молотилки и дома.
Литвиненко выкрикивал называемые цифры, внимательно вглядываясь в толпу. Потом незаметно, кивком, подозвал к себе Мартына Велигуру.
— Могут хуторяне уволочь, а?
— Нельзя выпустить из станицы недвижимое имущество, — сказал Мартын Велигура, — дом сломают, план оголят, улица без вида будет.
— Ну, давай сам накидку, Мартын Леонтьевич, — Литвиненко наклонился к нему, — я же законом связан, не могу принимать участие: как полномочное лицо.
— Давай дом напополам, — предложил Велигура, — сам не подниму.
— Что с ним делать? — ломался Литвиненко, окидывая прилипчивым взором кирпичный фундамент, дубовые карнизы, свежеокрашенные ставни.
— Есть-то он не просит, — уговаривал Велигура.
— Ладно уж, — не глядя на Мартына, согласился Литвиненко, — кричи накид поверх четвертой тысячи.
Самоход пошел в руки хуторян, а дом по открытому торгу достался Велигуре и — конечно, в тайной доле — Литвиненко.
Торги окончились. Тыждневые уносили не попавшие в опись книги, безделушки, занавески. Один из них поднял с земли холщовый рушник, впопыхах, очевидно, оброненный Ляпиным. Это было семейное полотенце Шаховцовых. Тыждневой перебрал его в руках, увидел вышитого красного петуха, ухмыльнулся. Потом, поймав на себе блуждающий взгляд Литвиненко, скомкал полотенце и принялся концом его обтирать голенища. Оглянувшись и определив, что никто не смотрит, он торопливо засунул полотенце за борт шубы.