Над Кубанью. Книга третья
Шрифт:
— Ты что?.. Ты что?.. — Атаман попятился к столу, взялся за звонок.
Вот сейчас стоит потрясти колокольчиком, и разом в комнату нагрянут вооруженные тыждневые.
— Звони, звони, атаман, — сказал Меркул, и стало его лицо сразу замкнутым и строгим, — не гляди, что яло-вничий я, а теперь твой холуй, ямщик. Пройду по станице, криком изойдусь — подниму казаков, баб подниму, городовиков подниму. Разнесем… разнесем и тебя, и твоего Самойленко, и всех добровольцев… понял? Я теперь слово против вашего брата открыл. Нашел слово, атаман…
Велигура часто моргал.
— Пойдем,
ГЛАВА VI
Через неделю, глухой ночью, в дом заянился Семен Кар а годин, без подводы, без лошадей, оно чем-то весьма довольный. На нем был серенький горский зипун, надетый поверх овчинного полушубка, заячий треух, солдатские ватные шаровары.
— Цыц, все знаю, — приложив палец к губам, сказал он жене.
— Про Мишу…
— Знаю, — ответил Семен и улыбнулся.
Елизавете Гавриловне стало до слез обидно. Показалось, что муж не понимает всего случившегося в его отсутствие. Это заглушило радость свидания. Раздевшись, Семен заметил страдальческое выражение глаз жены, постаревшее лицо, привлек ее к себе.
— Что же ты закручинилась, Гавриловна?
— Ты что, аль пьяный? — высвобождаясь, оказала она.
— Пьяный, — согласился Семен. Дохнул на нее — Пьяный?
— Так чего же ты такой?
— Какой?
— Веселый.
— Да чего мне плакать? Я дома. Ты жива, Мишка с мертвых воскрес, вроде Исуса Христа.
— Горе кругом.
— Горю поможем, старуха. Горе люди делают. Слезами горю не поможешь, а только пуще накликаешь.
Семен вымул из кармана тряпочку, развернул. В тряпочке был воротник, вывязанный из козьей шерсти. Семен расправил воротник, прикинул его в руках, полюбовался.
— Тебе привез, ишь какие мячики по краям. На, носи на здоровье, грей шею.
— Спасибо, — тихо оказала Елизавета Гавриловна и отложила подарок в сторону, — Где пропадал?
— Где был, там нету, — улыбнулся он, — повечерять-то дашь?
— Сейчас принесу. У нас квартиранты.
— Знаю, все знаю. Не тревожь их, пущай спят. Для них сон с пользою. Оном больных лечат.
Елизавета Гавриловна, шурша полстенками, накрыла на стол.
— Борщ постный, разогревать не буду.
— Постный неразопретый лучше. Особенно ежели вчерашний.
— Вчерашний…
— Вот это добре, — Семен покрутил ложкой в чугуне. — Ишь, морковка плавает, помидор. По маленькой нету? А, хозяйка?
— Нету, Сеня. Что оставалось, Мишу растирала.
— Ну, обойдусь и таи<.
Карагодин наломал хлеба в чашку и принялся хлебать борщ, покрякивая и оглаживая усы.
— Так где же был? — снова спросила жена.
— Там, — указал он па подарок-воротник, — в козлином царстве, в дубовом государстве.
— В горах?
— Эге. В горах, на чумащких путях.
— У кума, у Мефодия?
— Угадала.
— Кони подохли?
— Подохли? — Семен отложил ложку. — Что же я, допущу? Зимуют кони, Лиза. Сосунок уже Купыри ка догоняет.
— Весь трояк цел?
— Цел. С ними же не кто-чгабудь посторонний, а сам хозяин был. Какие уж теперь хозяева. Хуже лапотников.
— Ну, это ты еще не скажи, — расправляясь с кашей, сказал Семен, — нас в лапти не скоро переобуешь.
— Там тоже так?
— Там? Пожалуй, лучше. В горах кадету труднее. В горах он пужливей. Чуть не так — весь народ в щели. Попробуй-ка выдерни оттуда. А тропки там узкие, камни висят большие, пудов по тысяче. Поддеть дышлом — можно такую махину отворотить… загудит вниз — полк целиком слизнет вместе с батареями.
— И там обижают?
— А как же. Всё ищут, кто товарищам сочувствует, и в Катеринодар гонят. Спервоначалу жители терпели, земли ждали. Теперь освирепели и там. Рада-то ничего нового не поднесла. Горный вопрос, что Мефодию покою не давал, так и не вырешили. Земля по-прежнему — кто смел, тот два съел. Были мы с Павлом на открытом заседании рады, слушали. Промежу себя, как соседские кобели, грызутся, а насчет земли идет «словоизвержение», как они сами говорят. Наши избранники слова извергают да по гостиницам водку пьют. Жалованье-то каждому идет от Войска, а толку нету… Вот и вся рада. Радоваться нечему, Лиза.
Карагодин прошелся по комнате, на ходу расчесывая бороду и волосы.
— Колтуны нажил. Завтра надо бы баньку сообразить. Я уж в общую не пойду. В печи попарюсь. Так вот какие дела, старуха…
— Павло в горах?
— Был.
— Сейчас?
— Вместе прибыли… от Волчьих ворот, с перевала. Я б на месте кадетов против него целую дивизию послал бы. Злой прибыл, страшный. Куда страшней Мостового. Поездил он по трем отделам, по Катеринодарскому, Лабинскому, Майкопскому. Своими глазами видел, как начали кадеты станицы разорять, людей Переводить. Ведь новая власть еще ни одного гвоздя не вбила. Все сулят, воззвания пишут, приказы. А тем временем с англичанином сговариваются. Под него Кубань перевести хотят, под его руку. Покалякали мы раз с Павлом душа в душу, на привале под Кужорской станицей. Говорил он мне: «Сволота тот управитель, который в свое жительство чужого дядю пущает». Кому, мол, какое дело, что у нас в доме делается. Плохо ли, хорошо — для нас, а не для вас. Сами управимся. Увидел Павло, что блудят кадеты, несурьезно себя держат, подло, сказал мне: «Пока дым с кадетов не сделаю, сердце свое не успокою». А вот городовиков по-прежнему недолюбливает. — Семен рассмеялся. — Говорит, из городовиков кадетские офицеры пошли, карггуэники да анархисты всякие, что иа Кубани шкодили.
— Самойленко ж казак.
— Иуда… этот ему не в пример.
— Про Мишу он знает?
— Ясно.
— Повидать бы его, пожалиться.
— Успеешь. Надо будет Мишку теперь сохранить: кажись, еще пуще буря собирается. — Семен начал разуваться, кряхтя и посапывая. — Ты стели нам на лавках, в горницу не ходи, Гавриловна, не тревожь. А Мишку недоглядели. Пустили одного мальчонку в самый кипяток. Как хочешь, мол, расхлебывай, что старшие наварили. Подай-ка, Лиза, чесанки. Всю дорогу об них мечту имел. Что-сь в хате холодно, я в них, пожалуй, и спать буду.