Над Кубанью. Книга третья
Шрифт:
«Не отступают?» — подумал Миша.
Сердце учащенно забилось. Вдруг и впрямь отступление, где-то тихо подходят красные полки. Но казаки, вернувшиеся на побывку, хвалились, что красные оставили не только Кубань, но и Ставрополь и Терек. Не так давно из Осетии с простреленным горлом прибыл Матвей Литвиненко, служивший в корпусе генерала Геймана. Он сипловатым после ранения голосом хвастливо рассказывал, как они взяли Владикавказ, разбив под Бесланом «товарищей».
Мотька с особым удовольствием останавливался на подробностях кровавой расправы над ранеными,
Возле забора маячили конные казаки. У каземата задвигались фонари, послышались голоса людей, направлявшихся к подводам. Из комендантской вынесли скамейки, лопаты, брусы — погрузили. Бричка тронулась и за воротами остановилась.
— Первым ехать? — громко опросил ездовой недовольным голосом.
— Горло дерешь, — оборвали его, — в хвост пристроишься.
Миша по сипловатому голосу узиал Мотьку Литвиненко.
— Куда поедем? — опросил Миша юнкера.
— Вешать, — равнодушно ответил тот, — Вторые сутки не сплю, кошмар.
— Ночью почему?
— Днем запретили, — буркнул юнкер, — приказ был. Совершенно идиотский приказ.
Гомон прекратился. Фонари потушили, одна за другой тронулись подводы. К тачанке подошли Очкас и неизвестный Мише офицер, сели позади. Миша держал вслед за пареньком, вырученным вместе с ним из тюрьмы. Парень поднял капюшон брезентового винцерата, ссутулился и был похож на птицу, прикорнувшую на сучке. Очкас и офицер тихо разговаривали. Против обыкновения Очкас был трезв. Юнкер дремал, привалившись к Мише; когда встряхивало, выпрямлялся, спрашивал: «Не доехали?» — и снова засыпал.
Над снежной степью поднималась луна. От кустов легли расплывчатые тени. Темнели контуры далеких гор, и Золотая Грушка неясно вставала на горизонте. Ветры обдули курган, и он чернел так же, как горы. Миша точно впервые видел это место. Неужели в этой округе они гоняли волков, мчась с искристыми головнями по отавной траве? На спуске был выставлен маяк — всадник, указывающий путь. Обоз будто провалился в черную балку. Головные повозки пошли влево, к Гнилой речке. Так именовали ямы мокрого русла, где задерживались и гнили вешние и дождевые воды. Вокруг ям росли вербы и камыш. Гнилая речка пользовалась дурной славой, и дети избегали этих мест.
— Покровский обожает вешать на площадях… — недовольно пробормотал юнкер. И повернулся — Господин подпоручик, вы мне разрешите не участвовать?
— Конечно, — весьма добродушно разрешил офицер, — мы их заставим самообслуживаться.
— Самообслуживаться? — с любопытством переспросил юнкер. Ему хотелось вклиниться в разговор на правах равного.
— Да, — подпоручик хихикнул. — Вы, кажется, буркнули что-то насчет Покровского?
— Я говорю, генерал Покровский обожает вешать на площадях. Без этой сонной таинственности…
— Покровский — рещительный человек, — сказал офицер, — полное отсутствие слюнтяйской политики… гуманизма.
Повозки остановились у высоких безлистых верб, проволочно растопыривших свои тонкие ветви. Всадники поднялись на гребень. Место казни оцеплялось. Смертников выстроили, проверили по описку. Среди них Миша увидел Шульгина и Миронова. Они стояли рядом.
На вербу взобрался Литвиненко.
— Давай тесину! — сипло покричал он.
Застучал молоток.
— Гвозди гнутся, — сказал Мотька, — какая-сь сырая вербина попалась. Подкиньте топор, им складнее заколачивать.
Мягко подкатила тачанка. Меркул привез Самойленко. Хорунжий нехотя сошел с тачанки. Его белая папаха выделялась среди темных фигур.
— Наладили? — опросил он подпоручика.
— Кончаем.
— Я думал не приезжать, — сказал Самойленко, — но не выдержал.
— Хозяйское сердце, — подшутил подпоручик.
— Вроде этого. — Самойленко перевязал башлык. — Горло что-то побаливает, боюсь, как бы испанку не подхватить.
— Аспирину бы.
— Принимал. Не сумел пропотеть. — Повернулся к Очкасу — Чего они там ковыряются? Помоги им.
— Слушаюсь, ваше благородие. — Очкас козырнул и трусцой побежал к вербе.
— Самообслуживание? — съязвил Самойленко.
— Да, — несколько обидчиво произнес подпоручик, — увидите. Наука, психология. «Ни один волос не упадет с головы» — как любит шутить Покровский. А я могу добавить: «И перстом не прикоснусь к ним». Каждый из них, очередной, будет вынимать из петли предыдущего и становиться под петлю. В этот момент сила воли так ослаблена, что обычно — никаких эксцессов, господин военный комендант.
Самойленко посмотрел па часы.
— Кончайте. Не спектакль же. — Поглядел на Меркула — Так-то, старик, бывший член Совета.
Смертников раздели, выстроили в затылок друг другу. Всей шеренгой, выравнивая винтовками, подвели к дереву. Литвиненко стоял внизу, стирая пот.
— Мало бечевок подвесили, — глядя вверх, сказал Миронов.
— А мы вас на одной, — ухмыльнулся Матвей.
Одна, пожалуй, весь оберемок не выдержит, — сказал Шульгин, с любопытством наблюдая Матвея.
Степан знал его давно, ценил за ухватку при джигитовке, и, когда Павло побил Мотьку на кубанском крутояре, вступился за него как за несмышленыша. Теперь перед ним стоял и бахвалился чужой и непонятный человек. Шульгин напрасно выискивал в нем черты прежнего парня-одностаничника. Гражданская война изменила людей и как бы раскрыла и чистые и порочные души.
Шульгин отгонял мысли о близкой смерти, не верилось, что через несколько минут прикончат его, здорового и сильного человека. Неужели он будет висеть, прикусив синий язык и страдальчески склонив голову, как висел на площади красивый черночубый Лучка. Шульгин посмотрел на дерево, на веревку, прикидывая расстояние от бруса, прибитого Литвиненко, до земли.
Миронов подтолкнул его.
— Ты видишь, что придумали, зверюги, — сказал он.
— Что? — встрепенулся Шульгин.
— Одной петлей всех передавить думают… сами мы должны друг дружку давить… — Антон клацнул зубами. — Что-сь смерз…