Над Кубанью. Книга третья
Шрифт:
На следующий день Миша и Петька напросились дежурить у зимовника Писаренко. Пост располагался на чердаке, у продранной крыши. Здесь же стоял пулемет, тщательно смазываемый бессменным пулеметчи-ком-богатунцем. С крыши зимовника хорошо просматривался северный склон Бирючьей балки и главный шлях. Кроме этого сторожевого поста, Павло расположил секреты у скал возле коренного выхода балки к реке и по опушке леса. Партизаны пока не предпринимали активных действий, и поэтому их не беспокоили. Атаман боялся трогать партизан и в сводках называл их дезертирами. Комендант Самойленко не решался взять батуринцев имевшимися у него в гарнизоне силами. На казаков, служивших в гарнизонной сотне, он мало надеялся и ожидал прибытия специального карательного отряда.
На гребне появился Меркул, спустился в балку по тропке и вскоре подъехал к зимовнику. Начальник караула цозвал Мишу и приказал ему сопровождать яловничего к Батурину. Меркул торопливо шагал рядом с мальчишкой. Миша заметил, что он чем-то взволнован. Попытки расспросить были безуспешны. Павла нашли возле землянки. Он наигрывал на гармонике, а лежавшие на траве казаки тихо пели украинскую песню. Увидев Меркула, Павло застегнул крючки гармошки и пригласил деда в землянку. Мишу окружили партизаны, но он ничего не мог объяснить им. Вскоре из землянки вышли Батурин, Миронов и Меркул. Дед прыгнул на своего степняка и исчез в чаще. Павло приказал собрать партизан к командирской землянке.
— Каратели пришли. Корниловцы, — негромко сказал он, обводя партизан суровыми глазами. — Хаты жгут, баб с детишками — в тюрьмы. Ночыо пойдем в гости, до луны. Оружие только протрите: зацвело.
…Батурин вывел из лесу восемьдесят двух человек. Посоветовавшись с Мироновым, решил подтянуть отряд Бирючьей балкой, выйти к станице тремя верстами выше Гнилой речки. Туманы, накрывшие балку и степь, скрадывали движение растянувшейся конницы. В станицу въехали группами по три-пять человек и сосредоточились на левом берегу Саломахи. В приречных садах, невдалеке от камышей, оставили лошадей и коноводов под наблюдением Писаренко.
Петька, по настоянию Писаренко, остался с лошадьми, а Миша ушел вместе со всеми. Он вновь испытывал то напряжение боя, которое возвращало его к настоящей и понятной жизни.
Под ногами прогнулись доски пешеходного мостика, болотная теплота реки осталась позади. Двигались цепочкой по мокрым бурьянам огородов, перелезая канавы и обходя белеющие делянки поздней капусты. Миронов с половиной людей отделился, чтобы обойти с тыла казарму местной команды, правление и школу, где расположился карательный отряд. По цепочке шепотом передали приказание сделать на рукавах белые повязки. Предвиделась рукопашная, надо было отличить своих от чужих.
Эта незначительная деталь как-то реально приближала опасность. Миша торопливо повязал платок на левую руку. Впереди залаяли собаки, засветился огонек. Кончились крайние дворы. Остановились. Цепь подтянулась, раздвинулась в ширину. Вышли на площадь. Возле правления молодые и свежие голоса вполголоса напевали любимую песенку так называемых «цветных» [8] войск Добровольческой армии:
Пошел купаться Веверлей, Не взяв с собою Доротеи. На помощь пару пузырей Берет он, плавать не умея.8
«Цветными» войсками называли за пестроту формы и знаков различия четыре основные дивизии Добровольческой армии: корниловскую, алексеевскую, марковскую и дроздовскую.
Миша знал эту песню. Работая ямщиком на почтар-не, он частенько слышал ее от юнкеров гарнизона. Эта ночь навсегда запечатлелась в его памяти прежде всего песней о Веверлее. Павло, взяв двух человек, исчез в тумане. Командование принял старый казак-пластун, участник ардаганского штурма. Он заставил двигаться ползком, по всем правилам бесподобной пластунской тактики. Винтовки на ремнях подвесили к шее. Под ладонями ощущалась либо грязь, либо мокрая трава. Иногда попадались лужи. Их приходилось оползать. Все ближе и ближе темное здание правления и радужный диск фонаря. Вдруг песня оборвалась. Кто-то крикнул и захлебнулся.
— Павло! По-азиатски снимает, — прошептал кто-то рядом. В голосе чувствовалась восхищенная зависть. — Бурку на голову и кинжал к горлу.
— Азияты еще петлю употребляют. Тогда и без крику и без хрипу.
— Петлей тоже способно, ежели без промашки.
Послышалось чавканье сапог, и вскоре появился Павло.
— Готово. Бегом! — крикнул он.
Цепь кинулась вперед. Миша устремился вслед за Батуриным. Пробежали мимо трибуны. Батурин, стуча каблуками по порожкам, влетел на веранду правления. Громко прозвучал первый выстрел, и за ним уже со всех сторон застучали винтовки… Это нападение нисколько не походило на боевые дела на Ростовском фронте, под Ставрополем… Миша толком и не понял, каковы успехи их ночной операции. Из сборной, подняв руки, выходили люди в английских коротких шинелях, расшитых по рукавам ленточными треугольниками и шевронами. Возле тюрьмы горели фонари, слышался голос Миронова, двор наполнялся выпущенными заключенными. Вскоре раздался крикливый голос Писаренко, заржали кони. Площадь сразу ожила, начали стекаться люди. К Мише подбежал обрадованный Петька. Он восторженно принялся трясти приятеля, поздравлять его, захлебываясь, делиться своими впечатлениями. Зазвонил набат.
…И в эту же, памятную для Жилейской, ночь над Кубанью к Золотой Грушке проскакал одинокий всадник. Туман пожаром клубился по степи, и только у копыт степняка чернела кромка великого крутояра. Позади всадника один за другим бежали два волкодава. Всадник иногда оборачивался, посвистывал. Волкодавы догоняли хозяина, с глухим рычанием прыгали у стремян. Всадник пригибался то в одну, то в другую сторону, и влажные крупные морды собак прикасались к его ладоням.
На Золотой Грушке лошадь привычно остановилась. Всадник потрогал ее теплую шею, спрыгнул. Собаки вильнули куцыми хвостами. Человек снял из-за спины длинноствольное ружье, поставил перед собой, присел на корточки, упираясь о ствол сильными руками, прислушался. Степь молчала, и это беспокоило. Но вот в станице застучали выстрелы, напоминавшие приглушенные удары молотков. Молотки стучали недружно, с перерывами.
— Хорошо, — облегченно выдохнул всадник, — хорошо.
Он снял шапку, вытер голову полой зипуна. Волкодавы поднялись, торчком поставили чуткие, короткие уши. Послышался топот. Кто-то скакал от станицы по Армавирскому шляху. Всадник перекинул за спину ружье, вскочил в седло. Лошадь рысила, вытянув шею и нагнув голову. Чувствовалась повадка степняка, выбирающего дорогу в высоких травах среди кротовых и сусличьих нор. Зачернел шлях. Из-под копыт полетели ошметки грязи. В недалеком лесу заухал филин. По дороге скакали верховые, низко пригнувшись в седлах. Один из них — во всем белом, без шапки, на неоседланной лошади. Всадник, ехавший от Золотой Грушки, выскочил на дорогу, преградил им путь.
— Стой! — проорал он. — Стой, Самойленок!
— Меркул!
Самойленко вильнул в бурьяны и, не целясь, два раза выстрелил из нагана. В тумане промелькнули тени его спутников — Ляпина и Луки Батурина, взявших вправо. Меркул выбрал на плечо аркан, посвистел, и волкодавы пронеслись вперед. Яловничий завязал повод, подстегнул коня концом аркана и сразу же опередил Самойленко, скакавшего по бездорожью. Меркул не хотел выматывать свою лошадь по бурьянам, надеясь, что его собаки, приученные к облавам, сами собьют хорунжего на дорогу. Он слышал, как с коротким захлебом гнали волкодавы, и по-особенному подсвистывал им. Еще несколько выстрелов, щелкнувших ударами бича, заставили яловничего придержать коня — он боялся за собак. Но, определив по дыханию и лаю, что волкодавы невредимы, он припустил коня. Впереди по твердой земле забили копыта, мелькнуло и как бы сразу распалось белое пятно.