Над Кубанью. Книга третья
Шрифт:
К Павлу придвинулся Харистов.
— Может, в раду гонцов послать, Павел Лукич? Слухи идут, рада с Деникиным-генералом в большом разладе, может, они выручат.
Павло выпил, посмотрел на Харистова.
— Кто выручит? Гурдай? Велигура? Поп Кулабухов? Между ними своя чертоскубия. Копеечные управители. Ждать надо…
— Чего ждать? — спросил Харистов, несколько обиженный резкостью Батурина.
— Хозяина вот этой халупы, Мостового. Хозяина. — Он обратился к Писаренко: — Как там?
— На хутора
— Железная дорога?
— Развинтили по четыре звена. У Северного леса и праворучь. Рельсы быками оттягали в бурьяны. Пока путь рушили, руки было оторвали, без инструмента… Воевать-то придется, Лукич?
— Не миновать.
— Мало войска у нас. Сподручнее бы в горы.
— Опять спужался, — укорил Павло, — горы от нас не уйдут.
— Горы-то не уйдут, да береженого бог бережет.
— Не всякая хмара с громом, — поддержал Павла Карагодин, — а хотя и с громом, то, может, не грянет…
— Хотя и грянет, то не по нас, — Павло засмеялся, — вот как Писаренко. А ежели и по нашему брату ударит, то, может, только опалит, а не убьет.
Писаренко не унимался:
— Беженцев видел со Ставрополыцины. Там тоже повстанье мужики поднимали. Пришли кадеты, горы людей нагатили, убивали. А потом сложили штабелями мертвяков, да и вполовину живых, нефтью облили, подожгли.
— Набрехали ставропольцы, — резко оборвал Павел, — набрехали.
— Правду сказали. Не от одного слыхал.
— Под каким селом?
— Под Кевсалой. Точно.
Батурин прошелся по комнате. На красивом его лице появилось жестокое выражение. Он ничего не ответил Писаренко, налил водки, залпом выпил весь стакан и просидел молча, пока не приехал Миронов.
Миронов привез список вступивших в отряд. Батурин просмотрел фамилии.
— Казаков мало.
— Пережидают, по домам.
— Выходит, солдаты — к нам, казаки — по домам, офицеры — по гробам!.. Воевать-то умеют твои овчинники, полстовалы, крыльщики?
— Пехота, — неопределенно ответил Миронов.
— Пехота войско не швидкое.
Батурин подпоясался, повесил оружие, попрощался с женой.
— Теперь не бросай, — попросила Любка, поднимая глаза, — куда ты, туда я.
— Ладно, — пообещал Павло, целуя ее влажные губы, — не брошу.
— Слышишь, как под Кевсалой, в Ставропольщине.
В Совете поджидали выделенные Мироновым новые командиры. Они по-военному встали при появлении Батурина, козырнули. Это понравилось Батурину.
— Кадеты вот-вот заявятся, — сказал Павло. — Знакомы мы пока мало. В бою как-нибудь друг перед дружкой оправдаемся. Кадеты по железной подойдут, один у них путь. Встретим. Войско поделим: пехоту Миронову, кавалерию беру себе. Биться будем, как под Катериподаром да под Ростовом. Ежели поднапрут, за Кубань уйдем.
Совещание продолжалось около часа.
Миша вышел на веранду, не дожидаясь конца совещания. Положение повстанцев было тяжелым. В Кубанский край подтягивались верные Деникину войска.
Главнокомандующий готовил операцию против Краевой рады. Ходили слухи, что в линейные станицы, расположенные на главных коммуникациях, вводятся гарнизоны донской кавалерии и пехоты. Кубань противоречиво мыслила и тревожно жила, ожидая неизбежных событий.
Миша услышал обо всем этом на совещании, и сейчас душа его была спокойна. Сомнений уже не оставалось, путь, по которому он шел, был ясен. Слишком много познал он за последнее время, чтобы не возмужало и не очистилось сердце. Булькали капли, падавшие с крыши. Перила отсырели. Шумно и воинственно жила площадь. Поодаль от коновязей стояла группа казаков. Они щелкали семечки, посмеивались, наблюдая, как неумело взбирается на седло долговязый сапожник — матрос Филипп.
— Крейсер! На коне! — покричали ему.
Подошла мать и Ивга. Елизавета Гавриловна обняла сына, поцеловала, проверила, все ли застегнуты пуговицы. Торопясь, развязала узелок и передала сыну теплый отцовский шарф.
— Ноябрь уже — простудишься.
Она ни одним словом, ни одним возгласом не выдала своей печали, своих горестей, передав шарф, как бы утвердила сегодняшнее поведение сына.
— Мама, на всякий случай соберись. Может, за Кубань уходить придется…
— Мы не пойдем, — перебила Ивга, — мы решили оставаться.
— Вам будет хуже, — вполголоса сказал Миша.
Ивга предупреждающе кивнула в сторону Елизаветы Гавриловны. У матери были красные глаза, и она старательно скрывала нервное подергивание губ.
— Вы поговорите, поговорите, — сказала Елизавета Гавриловна. — А я пока забегу до Самойловны.
Мать ушла. Миша видел ее согбенную спину, старенькую шаль, торопливые движения. Ивга прикоснулась к нему.
— Пойдем отсюда. Все — смотрят.
Они обминули коновязи и вошли в церковную ограду. Над высокими поржавевшими к зиме карагачами носилась крикливая воронья стая. Сторож обметал паперть. Он переворачивал метлу, соскребал чистиком грязь и снова обмахивал полуистлевшие доски.
Под ногами чернели постаревшая трава и мокрые мертвые листья. Присели на ступеньках, ведущих в левый придел. Здесь от посторонних взглядов скрывали стволы деревьев, могильные памятники и ограда.
— Не думаешь ты, что мы плохо, очень плохо живем? — неожиданно и по-взрослому решительно спросила Ивга.
Этот вопрос застиг Мишу неожиданно. Слишком резкая грань легла между их прежними и сегодняшними отношениями. И Миша понял, что он, тот прежний мальчишка, остался далеко позади, раз Ивга решила так с ним поговорить.