Над Москвою небо чистое
Шрифт:
Румянцев, синим карандашом отчеркнув абзац из передовицы «Правды», поглядел на подполковника.
– Не надо трогать капитана Боркуна, товарищ командир, – сказал он решительно, – там сложная ситуация.
А Василий Боркун, ступая тяжелыми пыльными сапогами, входил в это время в дом. В маленькой комнатке он поправил на окне маскировочную штору и зажег свет. Выложил на стол печенье, масло, кусочки сахару и ломти белого свежевыпеченного хлеба. Потом постучался в соседнюю дверь.
– Войдите, – послышался усталый женский голос. Капитан
– Добрый вечер, Алена Семеновна.
– Вечер добрый, Василий Николаевич.
Косяк тусклого света от лампы, подвешенной к потолку, падал на сидевшую за столом женщину. Было ей лет за сорок. В черных волосах уже мелькали холодные паутинки седины, худое лицо было пересечено морщинами, на заскорузлых руках набрякли синие вены. Она сидела в плетеном кресле, необычном в деревенской избе. В руках у нее сновали тонкие вязальные спицы, волоча за собой белую шерстяную нитку.
– Что вяжете, Алена Семеновна? – спросил Боркун, чтобы хоть что-нибудь сказать.
– Варежки, Василий Николаевич.
– Варежки? – переспросил он удивленно. – Да рано же.
Она горько вздохнула и пожала плечами:
– Кто теперь разберет, что рано, а что поздно? Все перепуталось!
Боркун огляделся по сторонам.
– А где же мои сорванцы-побратимы Борька-наш и Борька-погорельский? – весело забасил он, и тотчас на лежанке послышалась возня. Один за другим соскочили оттуда два белобрысых мальчонка в одинаковых полосатых рубахах из дешевого полотна и синих трусиках. Немытые ноги с поцарапанными коленками зашлепали по дощатому полу.
Борька-наш, большеглазый мальчик с круглой головой на тонкой загорелой шее, был сыном хозяйки Алены Семеновны, а Борька-погорельский доводился ему двоюродным братом. «Погорельским» его назвали дальние родственницы хозяйки, которые с неделю назад привезли его из-подо Ржева, из деревни Погорелое Городище. Колхозный конюх вытащил оглушенного мальчика из горящей избы во время жестокой бомбежки. Мать, отец и годовалая сестренка погибли под рухнувшей кровлей.
Четырехлетнему Борьке сказали, что его родители уехали бить фашистов, а он должен пожить у тети Алены, и мальчик, похныкав, поверил этой нехитрой выдумке. К Борьке-нашему он стал относиться, как к родному брату. Был Борька-погорельский чуть повыше своего сверстника и чуть поозорнее. Глазенки у него отливали светло-голубым цветом, а на щеках все время вздрагивали веселые ямочки.
– Дядя Боркун, что будем делать? – первым бросился он к летчику и прильнул к его ноге, обхватив ее ручонками повыше колена.
– Чай пить! – весело отозвался Боркун.
– Стаканы подавать? – деловито осведомился Борька-наш.
– Конечно, и стаканы, – подтвердил Боркун. – А ну, марш рысью в мою комнату за бортпайком.
Вскоре над столом возвышались две белобрысые мальчишеские головы и слышалось старательное прихлебывание. Оба Борьки очень любили печенье «ленч». Ели они его медленно, смакуя. Каждое печенье макали в горячий чай и с наслаждением откусывали по кусочку.
– У тебя вкусное? – осведомлялся Борька-погорельский у своего побратима.
– Как мороженое, – отвечал Борька-наш и тотчас же осаждал Василия градом вопросов, – Дядя Боркун, а у немцев тоже такое печенье?
– Нет, хлопцы, у них дрянное, эрзацем называется.
– А добрые немцы есть?
– Добрые? – переспрашивал Боркун, и нижняя его губа вздрагивала. – Задачку ты мне, брат, загадал… Гм… Пожалуй, все-таки есть и добрые, например Тельман. Он всегда против Гитлера и немецких буржуев шел. И товарищи у него хорошие. Только фашисты их всех пересажали по тюрьмам. А вот те немцы, которые на нашу землю пришли, это гадкие, злые. Их надо бить.
Сняв гимнастерку, он сидел с ними за грубо сколоченным крестьянским столом по-домашнему, в одной тенниске, На оголенных руках перекатывались желваки мускулов.
– А ты их сегодня бил? – не отставал Борька-наш.
– Пришлось, – неторопливо отвечал Василий.
– Мой папка их тоже бьет.
– А у меня и папа и мама, – вставил Борька-погорельский. – А ты их бьешь зачем, дядя Боркун, чтобы они бомбы на меня не бросали?
– Да, сынок, чтобы они бомбы на тебя не бросали, – согласился Василий, гладя сиротскую голову тяжелой своей пятерней.
– Какая бо-ольшая рука! – восторженно, воскликнул малыш. – Дядя Боркун, а ты своей рукой фашиста убьешь аль нет?
– Вот уж никогда не задумывался, Борька. По-моему, все-таки убил бы, если бы здорово разозлился.
– Дядя Боркун, – протянул Борька-погорельский, – а шлемом поиграться можно?
– Можно.
– И я хочу, – взвизгнул Борька-наш, но Боркун быстро уладил возникший конфликт.
– А ты планшеткой. А потом, чур, обменяться. Вы же у меня солдаты. Значит, приказ должны выполнять строго.
И через несколько минут он нараспев, как опытный старшина, подал команду:
– По-о-о-меняться игрушками!
Потом они втроем носились по избе друг за другом, весело хохоча. Сталкивались в один клубок где-нибудь в сенях, и Борька-погорельский радостно восклицал:
– Ну и шишку набил!
Наигравшись, оба Борьки залезли на лежанку, а Боркун сел на узкую жесткую скамью внизу и рассказывал все знакомые ему сызмальства сказки до той поры, пока шум и возня на лежанке не затихли.
Он поднялся, потягиваясь.
– Спокойной ночи, Алена Семеновна.
– Спокойной ночи, Василий Николаевич, – отозвалась она, глядя на летчика из-под стекол очков, – замотались вы с моей мошкарой. Липучие они.
– Что вы! – добродушно пробасил Боркун. – Только с ними сердце и отходит.
– Привыкли они к вам, – продолжала хозяйка, откладывая моток шерсти, которую весь вечер сосредоточенно и огорченно пронизывала острыми длинными спицами. – Давеча вы к дому подходите, а Боренька, не мой, а Стеши покойной, ручонками замахал да как закричит: «Ой, папка мой идет!»