Над Неманом
Шрифт:
— Да успокойтесь, дедушка! Пойдемте домой! Паценко здесь нет! Он уже не приедет с бабушкой! Он умер, и бабушка умерла! Полно чудачить, пойдемте домой!
Но старик сопротивлялся изо всей силы и, не обращая внимания на внучку, дребезжащим голосом выкрикивал:
— Я найду соблазнителя, я бабушку не отдам! Где он? Пойдем искать, Ядвига, пойдем!
Девушка, поддерживая старика, все повторяла:
— Да нет здесь Паценко! Умер он и никогда сюда не придет! Это только Мацеевы скверные мальчишки вас пугают!
Но старик рвался
— Паценко приехал! Паценко приехал и увезет бабушку у дедушки!
Девушка подняла свою голову, покрытую роскошными каштановыми волосами. На глазах ее блеснули слезы.
— Что я буду делать? — заплакала она. — Они его дразнят, а он все идет… опять, пожалуй, упадет и разобьется, как недавно…
— Старик всегда выходит из себя, когда ему скажут, что Паценко приехал, — шепнул Ян Юстине. — Это тот самый Паценко, что увез у него жену.
Анзельм выступил, остановился перед стариком и спросил:
— Куда вы идете, пан Якуб?
Старик взглянул крохотными глазками из-под красных опухших век.
— А-а… кажется, пан Шимон?
— Да, я — Шимон. Куда вы идете?
— Шимон, — объяснил Ян, — мой дед, отец дяди. Якуб живых людей не распознает, принимает их за умерших отцов и дедов, точно живет среди усопших.
— Паценко приехал! — часто мигая ресницами, повторил старик голосом обиженного ребенка.
Анзельм выпрямился и решительным голосом проговорил:
— Паценко не приезжал и никогда не приедет, потому что его нет на свете.
Беззубый рот старика широко открылся.
— Не приезжал? Пан Шимон говорит, что не приехал? Значит, ребятишки меня обманули: прибежали и кричат — «Приехал!» Так верно, что не приезжал?
— Не приезжал, — повторил Анзельм.
— Честное слово?
— Честное слово, — торжественно сказал Анзельм. Старик совершенно успокоился; девушка протянула Анзельму свою большую красную руку.
— Спасибо, — сказала она, — большое спасибо. Он всегда вам верит… У нас в околице всего несколько людей, которым; он всегда верит… Дедушка, пора идти домой. Молочка дам и вареников с вишнями.
Она хотела направить его в надлежащую сторону, но старик все усмехался и силился выпрямиться.
— А вас, пан Шимон, куда бог несет?
— К Яну и Цецилии.
Точно луч солнца озарил облысевшую голову старика и разгладил все его морщины; улыбка его стала радостной, глаза вспыхнули, он поднял свой тонкий желтый палец и заговорил слегка дрожащим, но громким голосом:
— Ян и Цецилия! Да, Ян и Цецилия! В старину то было, лет сто спустя, а может быть и меньше, после того как литовский народ принял крещеную веру, когда в нашу сторону пришли двое людей…
Он говорил бы и дальше, если б не Ядвига, которая присела перед Анзельмом и сказала:
— Милости просим зайти в нашу хату.
Она искоса взглянула на Яна.
—
Она снова присела.
— Какое в тягость!.. Милости просим, дедушка будет очень рад.
Но Анзельму было некогда. Высоко подняв шапку, он вежливо поклонился и пошел своей дорогой. Ядвига опечалилась, обняла деда и повела его домой.
Ян с плотничьим инструментом в руках издали наблюдал за этой сценой, не принимая в ней никакого участия.
— Пошел бы ты, помог бы Ядвиге успокоить дедушку, — обратился к нему Анзельм.
Ян поморщился, посмотрел на крышу ближайшего дома и ответил:
— Он уже успокоился.
На дворе одной из усадеб, недалеко от дома старого Якуба, в это время происходила оживленная беседа. Несколько человек сбились в кучку и слушали Фабиана, который давал своим соседям отчет о теперешнем состоянии процесса. Издали были слышны его энергические восклицания: «Убей меня бог! Издохнуть мне, если я не покажу ему, где раки зимуют!»
У ворот стояло несколько плугов и борон с невыпряженными лошадьми. Владельцы их слушали словоохотливого соседа с живейшим интересом и волнением. Время от времени кто-нибудь обращался к нему с вопросом или высказывал свои сомнения, а один, в серой бараньей шапке, высокий ростом и почтенного вида, подперев кулаком худощавое лицо, только подкручивал свой черный ус и непрестанно поддакивал:
— А как же! Еще бы! Уж это так! Ясное дело!
Другой, судя по виду, бедняк, босой и в сермяге, с целой копной русых волос на голове и высоким прекрасным лбом, робко запинаясь, поминутно жалобно повторял:
— Ох, бедные мы, бедные, пропадем мы без этого выгона! Ох, кабы это правда была, что можно его отсудить!
Третий, молодой красавец, с гладко расчесанной бородой и ухарски закрученными усами, бойко выкрикивал:
— И все тут, и конец! Нам должен отойти этот выгон, нам, обществу! И все тут, конец!
— Испокон века он нам принадлежал, — снова, заглушая всех, раздался сердитый голос Фабиана.
Анзельм ускорил шаги. Было видно, что он старательно избегает всяких ссор и споров. Он как-то боязливо бросил взгляд на галдящую кучку народа и проскользнул под самой стеной какого-то сарая.
— Выгон никогда не был наш и бесспорно принадлежит пану Корчинскому, — тихо заговорил он, — но они на каждую пядь земли зарятся.
Он покачал головой и поправил шапку.
— Хотя, с другой стороны, и то сказать можно: как тут и не зариться, если земли-то мало! У нас так: одним праздник, а другим все великий пост.
Они проходили мимо маленькой хатки без трубы, без крыльца, без плетня, с жалкими грядками не менее жалких овощей. На дворе росло только одно дерево — громадный дуб, который своими развесистыми ветвями точно хотел прикрыть всю неприглядную наготу бедного домика. На пороге сеней сидела бледная женщина и чистила картофель.