Над Неманом
Шрифт:
Но в ее положении некуда было приложить силы. Старый отец, правда, нуждался в ее услугах, но услуги эти были совсем ничтожны: вычистить платье, аккомпанировать на фортепиано. В Корчине все занимались своими делами и не требовали от нее помощи, да и не нуждались в ней, а навязываться ей не хотелось, — она и то чувствовала себя в этом доме чем-то вроде пятого колеса телеги. Никто даже и не допускал мысли, что у нее могут быть свои духовные запросы, никто даже и не думал об этом. Она была просто бедной родственницей хозяев и, пожалуй, могла рассчитывать на замужество. Да и чем еще она могла быть? Чтобы убить время, у нее были книжки, фортепиано, прогулки по саду, визиты соседей, —
А она требовала, и так сильно, что несколько раз ей приходила в голову мысль оставить Корчин и идти куда-нибудь подальше, в большой город, где она могла бы найти работу, независимость, найти цель в жизни. Но брать ли ей с собой отца, который чувствовал себя в Корчине, как в раю, или оставить на шее у ближних, — точно у них самих не было своих взглядов и горестей? Дитя природы, она страшилась разлуки с полями, лесами, как чего-то такого, что разломает ее жизнь на две половины. Только один раз она была с пани Эмилией в городе и вынесла оттуда впечатление тесноты, духоты, непонятной сутолоки, блеска, не имевшего для нее никакой прелести. Она не знала света, его условий и требований, а броситься в омут очертя голову у нее не хватало мужества. Наконец и в способности свои она не особенно верила. Она не принадлежала ни к числу тех, которые считают себя способными на все, ни к тем, которым мечты о блестящем будущем придают силы и отвагу. Она думала, колебалась, впадала в отчаяние или тупую апатию, а дни и годы, как блестящие снаружи, но пустые внутри зерна четок, все проходили да проходили.
Юстина говорила обо всем этом с большой живостью, открывала свою душу так, как не открывала никогда и ни перед кем. Она становилась смелой, ибо видела, чувствовала, что тот, кому она говорит, слушает ее и все до тонкости понимает.
Невольно наклонившись к ней, с напряженным вниманием, Ян время от времени кивал головой в знак согласия.
— Именно, именно, — повторял он. — Конечно! Все это правда! Грустно и стыдно пользоваться чужим богатством; стоять высоко, да не на своих ногах; быть молодым и здоровым, а жить стариком в вечном безделье…
Один раз он сказал как будто про себя:
— Ни птица, ни мышь… — словно нетопырь!
Таким образным выражением он обрисовал себе ту смесь богатства и нищеты, образования и невежества, довольно высокого общественного положения и полнейшей жизненной ничтожности, которую она собой представляла. Юстина чувствовала, что никто так хорошо, так тонко не понимал ее, как этот человек, который к ее жизни и положению прилагал мерку собственной независимости и труда. Он сказал даже, что не понимает, как она может выносить такую муку… Если бы ему приказали целые дни сидеть, сложа руки и выжидать подачки из чужих рук, то он бы непременно утопился или повесился на первом же дереве.
— Ребенок или старик — это дело другое, но как вы могли жить такой жизнью до сих пор, я и понять не могу… Слава богу, сил и здоровья у вас немало, хоть воду носить…
Она засмеялась и сказала, что воду носить она, конечно, может. Ведь Антолька носит же? А Антолька еще совсем ребенок.
Но Ян хотя и не понимал возможности такой жизни, но не ставил ее в вину Юстине. Так уж она уродилась, и обычаи в их среде такие, что она стала теперь нетопырем — ни мышью, что бегает по земле, ни птицей, что под облаками реет. Он давно догадывался, что Юстина не была счастлива, — люди разное толковали. Что именно толковали люди, Ян не сказал определенно, только гневно махнул рукой.
— Ну, уж нечего сказать, не в отца своего уродился пан Зыгмунт Корчинский! — невольно вырвалось у него.
Он смутился, встревоженный,
А как он подумает об этом, так словно свинцом растопленным капнут ему на сердце — просто плакать хочется. Если бы можно было, он бы все бросил и на край света побежал бы для нее за живой водой, — так ему было ее жалко. Но о живой воде только сказки сказывают, нет ее на свете… Когда он встречал Юстину, то целый день ходил печальный, ничего не пел, а если и пел, то только одну песню:
Ходит дивчина, Бродит дивчина, Лицо — маков цвет! Стиснуты руки, Взгляд полон муки — Ей постыл белый свет! Что ж ты тоскуешь, Что ж ты горюешь, Дивчина моя?Раз, — это было после того, как он встретил Юстину с панной Мартой на дороге из костела, — поплыл он с дядей на могилу, увидал Юстину в окне корчинского дома, не мог удержаться и запел для нее эту песню. Но она, вероятно, не смотрела на него, не слыхала его песни…
О нет! Она видела его, слышала его песню и собственно с этого дня запомнила и его голос и его лицо и, встретившись с ним потом на поле, сразу узнала.
— Не может быть, — с сияющей улыбкой воскликнул Ян, — не может быть, чтобы вы хоть один раз взглянули на меня! А я в то время думал, что никогда не дождусь такого счастья!
Он немного наклонился, заглянул ей в лицо и сделал движение, как будто бы хотел схватить ее руку. Но, едва коснувшись ее платья, отдернул пальцы, выпрямился и, глубоко вздохнув, поднял глаза кверху, как всегда в минуты растерянности или волнения. Юстина обернулась к нему и несколько секунд не сводила с него пристального взгляда. Она заметила, что, когда он смотрел вверх, голубые глаза его казались налитыми до краев расплавленным серебром.
Вдруг они оба остановились. У ног их, перерезая бледно-желтой лентой яркую зелень травы, под толстым слоем белых щепок лежало большое, наполовину обтесанное бревно.
— А! — удивился Ян. — Туда мы шли не по этой дороге!
Он посмотрел кругом.
— Что со мной сделалось? Кажется, я хорошо знаю этот бор, а повел вас совсем не туда, куда следует. Слепота какая-то на меня напала.
Ян тревожно взглянул кверху. Тучи почти совсем заволокли небо и скоплялись в густые массы. Яркие пятна солнечного света на зеленой мураве померкли; деревья время от времени тревожно вздрагивали своими верхушками. Птицы щебетали как-то беспокойно и спешили укрыться в густых ветвях. Ян еще раз осмотрелся вокруг.