Над тёмной площадью

Уолпол Хью

— Извините, Буллер, но… Меня сейчас стошнит.

И в самом деле, пол подо мной и ступеньки лестницы раскачивались перед глазами, вытанцовывая вальс. Маленький шарик электрической лампочки, разросшись до огромных размеров, вовсю сиял радужными огнями.

Буллер разозлился. Он рванул от меня тело.

— Дайте мне его сюда. Я думал, вы не сдрейфите. Возвращайтесь в квартиру и выворачивайтесь там наизнанку, если хотите. Я один с ним управлюсь.

Мне стало стыдно, я замотал головой:

— Нет, все прошло. Я готов.

— Просто повторяйте себе, что он был гад, — быстро зашептал он, — самый отъявленный, гнусный гад. И уж если кто-то и заслуживал дубиной по башке…

Примерно

в тех же словах я недавно уговаривал Хенча. Мысль о Хенче с его истерикой заставила меня взять себя в руки.

— Пошли, — сказал я, и мы двинулись дальше.

Пока мы волокли его на нижний этаж, у меня возникла твердая уверенность в том, что Пенджли не скончался, что он еще жив. В конце концов, вероятность этого была. Его тела никто толком не осматривал, никто не подтверждал факт его смерти.

Мне мерещилось, что он ухмыляется из-под шляпы; но особенно страшила его болтавшаяся голова, которая будто жила своей жизнью. Я чувствовал, что непременно, тотчас же должен остановиться и как-то закрепить ему башку, чтобы она не болталась. Но движения мои были неточны: рука скользнула дальше и пальцы коснулись кисти его руки, еще не остывшей.

— Буллер, постойте… — Мы как раз были на середине лестничного марша. — Мне кажется, он еще жив… Он так вращает головой…

— Да он покойник, — отрезал Чарли, не останавливаясь, — бездыханный, как тот камень.

Мне почудилось, что пальцы Пенджли норовят впиться в меня, и все мое существо вдруг исполнилось гадким чувством торжества над врагом. Я еще крепче сжал его руку, словно говоря: «Хватит ухмыляться и злорадствовать, ничего хорошего тебе не светит. И без фокусов, а то возьму и прикончу тебя на месте…» Каблуки его башмаков звонко отсчитывали каждую ступеньку.

Этажом ниже никого не было, там царила тишина. Нам оставался еще один марш. Мы миновали дверь, которая вела в ту самую парикмахерскую. Теперь в ней было темно, пусто — ни души! Мне показалось, прошли месяцы и месяцы, с тех пор как я там был! В этой части подъезда освещение было очень тусклое и не слышалось ни звука. Было ощущение, что еще шаг — и мы провалимся в бездонную пропасть.

На середине последнего лестничного марша Буллер остановился.

— Тут будет небольшое осложнение, — зашептал он. — Ну ничего, немного риску, а дальше все обойдется. Я оставил машину за углом. Надо будет сбегать за ней, а вы пока побудьте здесь. Ничего страшного. Мы усадим его в углу, а вы над ним постойте. Я вернусь через минуту-другую, но машину нельзя держать у входа дольше считанных секунд. Почти уверен, что никто за то время, пока я отсутствую, не появится, а если и появится, то ничего не заметит.

У меня возникло бешеное желание бросить все и убежать. Оставаться здесь одному, в этом темном углу, вместе с Пенджли… Но в Буллере было что-то такое… наверное, просто мужество, невозмутимость перед лицом опасных, критических обстоятельств, и мне стало за себя стыдно. Помолчав, Буллер прибавил:

— В конце концов, на войне сколько раз и не в такие переделки попадали…

Подхватив труп на руки, он свалил его в углу на последней ступеньке, а затем выпрямил его и усадил так, чтобы спиной он опирался о стену. Потом кивнул мне — мол, держись! — и исчез. Я остался стоять над телом. Меня мутило, я ничего не мог с этим поделать.

Нет, и до сих пор я не могу поверить, что Пенджли был покойник. Он был живой! Он сидел там, обмякнув, а его ноги торчали вперед. Мне пришлось пинками отодвинуть их в сторону, и, пока я этак трудился над ним, его рука, теперь уже заметно остывшая, коснулась моей. «Когда наступает трупное окоченение? — подумал я. — Бывает по-разному,

что ли?» Во всяком случае, тогда оно еще не наступило. И к чему эти мысли, если он еще живой, решил я. Он еще мог, чего доброго, в любой момент, ринувшись вперед, обвить руками мои коленки. Ох, до чего же они дрожали у меня в те минуты! Ему ничего не стоило бы свалить меня с ног и затем задушить этими вот холодными руками… В мозгу моем роились безумные мысли, одна безумнее другой, голову переполнял невероятный шум; казалось, мой внутренний слух распознавал все звуки, царившие в мире… И все здание словно зашевелилось и зажило своей жизнью, совершенно независимой и не ведомой никому из населявших его человеческих существ. До меня донеслось легкое дуновение ветерка, прилетевшего откуда-то сверху, чтобы полюбопытствовать, что это я там прятал. Рядышком со мной, в углу, стояло ведро со шваброй; мне чудилось, что и они не прочь были бы выведать мой секрет. Но были звуки, которые я слышал вполне отчетливо. Весь дом как будто слегка сотрясался от идиотского злорадного хихиканья. Оно раздавалось где-то в отдалении и было почти неслышно, но стоило мне хорошенько напрячь слух, как в моих ушах начинали звучать переливы его, словно где-то рядом, за ближайшей дверью, кто-то от души хохотал надо мной. Кроме того, через определенные промежутки времени все здание словно подпрыгивало (скорее всего это была вибрация, вызванная дорожным транспортом), но и это невидимое движение вокруг, как и всякие другие звуки, было полно угрозы и зловещего смысла. Мне представлялось, что все здание со всеми его обитателями знало, какой я дурак, и ненавидело за то, что я зачем-то там торчу и охраняю эту падаль.

Вдруг из-под какой-то двери сильно дохнуло ветром. Это меня крайне озадачило, потому что я подумал сначала, что это где-то в доме. Звук же был громкий и исходил откуда-то поблизости. Он был намного страшнее других шумов, раздававшихся вокруг.

Однако же вскоре все мои терзания, душевные и физические, слились в одном ощущении — пронзительного холода. На мне не было ни пальто, ни шляпы. И если вы помните, я был грязен и небрит. Я ощутил, как все сквозняки мира студеным смерчем налетели на меня, ледяным плащом окутали мне голову, проникли под одежду, побежали по моим ногам, стали лизать руки.

Те, кому когда-либо в жизни приходилось терпеть холод и голод, наверняка знают, что наступает такой момент, когда эти два чувства персонифицируются в сознании страдающего человека, принимая почти физический облик.

Поэтому тогда мне казалось, что холод подобрался ко мне со всех сторон — спустившись сверху, с лестницы, и ворвавшись из-под парадной двери. Он начал хлестать меня по лицу мокрой ледяной хламидой. Я был утомлен до предела, испытывал крайнее напряжение, и поэтому неудивительно, что моему воображению не замедлила явиться очередная фантазия. Мне почудилось, что Пенджли тоже дрожит от холода и пытается поближе ко мне придвинуться, чтобы согреться. Но он был во сто крат холоднее, чем холод, мучивший меня, и я даже ощутил ледяную неподвижность, сковавшую его голое тело под всеми одежками.

Трудно описать, как скверно мне было там, у подножия лестницы, но то, что произошло дальше, бесконечно ухудшило мое и без того отвратительное положение.

Распахнулась входная дверь, и в подъезд ворвался оглушительный рев уличного движения. Дверь снова захлопнулась. Прямо передо мной оказался человечек небольшого роста, одетый в вечерний костюм. Лампочка горела еле-еле, и, может быть, он не заметил бы меня, если бы до этого не придержал на какое-то мгновение дверь, чтобы при свете уличных фонарей поглядеть, где лестница.