Надежда

Шевченко Лариса Яковлевна

Дед был расстроен встречей. Он молчал и только изредка рассеянно кивал приветствовавшим его людям.

— Папа, отчего тетя такая? — осторожно спросила я.

— Весной муж вернулся из заключения, а через два месяца умер. Она умом и тронулась. Пятнадцать лет ждала.

— Зачем ждала? Раз он был в тюрьме, — значит плохой.

Дед тихо заговорил:

— Дружили мы семьями. Георгий был главврачом в нашей больнице. В тот год пригласил нас его заместитель вместе отметить Новый год. Первый тост был, естественно, за Сталина. А мой друг извинился: «Дорогие друзья, язва у меня открылась, не смогу сегодня с вами бокалом звенеть. Курс лечения закончу, тогда и «вздрогнем». А вскоре

заместитель сел в кресло начальника, а мой друг — на пятнадцать лет с конфискацией.

— Что же она теперь, а не тогда мозгами...

— Обещала ждать. Все вынесла. Дождалась... Сначала в счастье не поверила... А когда умер, — сломалась...

— И где теперь ...тот?

— На войне пулю спиной поймал.

— А вы не боялись?

— Кого?

— Сталина.

Дед ушел от ответа и только хмуро сказал:

— Он за всех прихлебателей не в ответе.

Продолжали путь молча.

Когда подходили к дому, опять появилась та самая старушка.

— Яша, приходи к нам завтра. Сорок дней. Не забыл?

— Приду, — ответил дед мягко.

И вдруг наклонился к моему лицу и тихо, смущаясь, сказал: «Я, дурак, тоже плакал, когда Сталин умер».

Оля уехала в деревню к родне, поэтому на поминки дед взял меня с собой. Комната была полна народу. Разговор вели неторопливый. Выпили по одной рюмке водки и стали по очереди вспоминать усопшего. Я напряженно вслушивалась в слова. Говорили по-разному: зло, раздраженно, печально, но все — тихо. Для меня эта встреча была как гром с ясного неба. Я никак не могла понять кто плохой, кто хороший. А главное, кто виноват? Я не хотела верить в то, что взрослый мир много хуже детского, что он слишком жестокий, а взрослая боль тяжелее, потому что там часто умирают....

Из-за стола встал дядя Вадим, высокий красивый молодой человек, налил себе рюмку водки и заговорил:

— Как-то случилось мне играть в соседнем дворе в футбол. Наверное, сильнее, чем надо, ударил по мячу, и он влетел в окно. Я не убежал, а только подумал: «Сам виноват. Бабушке не скажу. Заплачу за стекло из своих денег, которые целый год копил». Из дома выскочил мужчина, оглядел притихших ребят и меня, виновато опустившего голову, швырнул мяч мне под ноги и бросил в лицо жестко: «Безотцовщина!» Я похолодел. Как ножом полоснуло горькое слово. «Зачем он так? — подумал тогда. — Заслужил, — отстегай меня крапивой!» А он ударил в сердце. И произнес это слово с презрением, будто я нечисть какая-то. Всколыхнулась во мне откуда-то из глубины боль, не осознаваемая дотоле, обида за себя, за бабушку, — ни в чем не повинных, за папу, погибшего за нас и за того, кто так зло и гадко тронул мою душу. Это слово все перевернуло во мне. Я почувствовал себя несчастным, обделенным. Начал думать о жизни иначе: горше, с оглядкой. Мне стало казаться, что это слово выжжено у меня на лбу. Но бабушка Мила сумела успокоить меня своим теплом. Хотя и сейчас, когда слышу — «безотцовщина» — щемит сердце, туманит голову та, детская, обида. О том, что отец был репрессирован, узнал только на похоронах дяди Георгия. Я благодарен людям нашего двора за то, что они ни разу не попрекнули меня отцом ни в сердцах, ни в обиде. Сберегли они мое детство от метаний в неизвестности, от жутких страданий из-за несправедливости. Не было у меня глухой обиды на страну, на людей. Я знал — отец погиб на войне, он герой. Я верховодил ребятами нашего большого двора. Был нормальным мальчишкой, верным другом. Мое голоштанное детство было овеяно романтикой подвигов отца, верой в прекрасное будущее. Оно было наполнено любовью к друзьям, окружавшим меня людям и моей бабушке Миле. Он прижал к себе одной рукой худенькую седую старушку

и выпил залпом: «За твое здоровье, родная».

Потом все пошли на кладбище и, опустив головы, долго молчали у могилы.

Во мне нарастало волнение, боль за хороших людей. Не заметила, как зашептала:

Темно-синяя ночь надо мною склонилась

И усталые плечи прижала к земле,

Словно скорбная мать над могилой молилась

Обо всех на планете — погибших во зле...

И, ударившись сердцем, онемевшим от боли,

О бездушье людское, о зависть и злость,

Он лежал рядом с ними, пожелавшими воли,

И склонилась над ним виноградная гроздь.

Бабушка прижала мою голову к своей груди и впервые за вечер заплакала тихо, по-детски всхлипывая. Я тоже. Мужчины еще ниже склонили головы.

На следующее утро дед спросил меня:

— Откуда ты знаешь такие стихи?

— Я их не знаю. Они сами из головы пришли.

— Ты их сочинила у могилы?

— Не сочинила. Пересказала, как поняла, все, что слышала вечером. Я ничего не выдумывала. Это не я, оно само, понимаете?

— Нет, — сознался дед, — и часто у тебя такое?

— Часто. Но не вслух. Когда грустно, молча говорю о душе, о сердце, а когда весело — про природу и ребят. Мне стало жалко вашего друга-доктора и поплыло в голове. Начинаю первую строчку и не знаю, о чем будет вторая. Они сами складываются. Если об этом же в другой день вспомню, то другие слова образуются. Лучше получается, когда волнуюсь, дрожу внутри. И еще когда никто не мешает.

— На кухне стихи, наверное, не пишутся? — усмехнулся дед. — Давно это у тебя?

— Давно.

— Сейчас сможешь что-либо сочинить?

— Конечно. Но это будут не стихи, а просто рифмовки.

— А в чем отличие?

— Всякий дурак сможет срифмовать «драться, плескаться, кусаться, собраться». Хорошие строчки появляются, когда душа болит.

— И часто она у тебя болит? — сдержанно спросил дед.

— Часто. Когда жена вашего друга в черной одежде наклонилась над могилой, она показалась мне темным облаком печали. И дикий виноград я не придумала. Он оплетал дерево, стоявшее у памятника. Вы видели?

— Да.

— Я хотела, что-нибудь сказать про людей у могилы, но ничего не пришло в голову, а придумывать не стала. Подожду, когда само сложится. Вот услышала прошлой зимой, что летчик погиб (я в это время на улице у столба стояла, где висел репродуктор), посмотрела вокруг и тут же представила, как его самолет сгорает в воздухе.

Был зимний, розовый закат.

В нем мир теней исчез бесследно.

И только дыма, гари смрад

Остался след на небе бледный...

Я на самом деле видела в небе черно-красную тучу, розовый закат, и на земле в тот вечер не было теней от деревьев. И вдруг запах гари почувствовала... Раньше, бывало, приложу ладони к лицу, почувствую запах рук, — а он ведь всегда разный — и вспоминается то хвойный лес, то горячая печка... А тогда у столба все произошло, наоборот: при словах «взрыв и пожар» я ощутила запах горячего дыма и бензина. В первый момент удивилась, посмотрела вокруг: вдруг и правда что-то поблизости горит? У вас такое бывает?