Надежда
Шрифт:
Глаза Володи открыто выражали сомнение по поводу правильности моего поведения.
— Адька не со зла. Он бестолковый и ко всем пристает.
Я раздраженно возразила:
— Пусть понимает, к кому можно приставать, а к кому нельзя. Привыкнет обижать маленьких и вырастет из него гад.
— Ну, так уж и гад, — неуверенно с расстановкой произнес Володя. — Зачем ты стремишься всех разнять, всех защитить, хотя тебя не просят?
— Все должны помогать друг другу, — нашлась я быстро.
— Из-за своего беспокойного характера ты всегда будешь попадать в истории. Я отцу о тебе
— Ты бы не защитил маленького?! — вспыхнула я.
— Я не про то. Некоторые могут использовать твою доброту, подставить тебя.
— Как это? — удивилась я.
— У тебя всегда на первом месте желание помочь другому, но ты еще не понимаешь, что бывает потом, когда родители начинают искать виновного.
— А ты понимаешь?
— Не всегда, — уклончиво ответил Володя и нахмурился.
«Наверное, тоже раньше понапрасну «копья ломал»? (Так шутила бабушка Дуня.)» — подумала я. Помолчали. Володя заговорил неуверенно и тихо, словно боялся озвучивать что-то очень личное, сердечное:
— Я не смог вчера закончить свою историю. Разволновался. Не понимаю, как случилось, что рассказал самое сокровенное?
— Теперь жалеешь?
— Нет. Мне стало легче.
— Расскажи все до конца, — попросила я мягко.
Володя благодарно улыбнулся. В его лице появилась печальная просветленность. Он опустил затуманенные воспоминаниями глаза и спокойно начал:
— Два года назад у меня снова появился братик. Но не было той радости, как в четыре года. Я во всем помогал маме, много времени проводил с Виталиком, чувствовал себя его защитником, радовался успехам. Но, когда ему пошел девятый месяц, я как будто заболел: ходил задумчивый, скованный, подходил к Виталику и подолгу смотрел на него бездумно, как в забытьи. Я совсем извелся страхом за его жизнь. В тот тяжкий день я не отходил от него ни на шаг, даже в школу не пошел с маминого разрешения. Когда приблизился роковой час, я держал маленькие ручки брата в своих руках. Стрелки часов застыли. Последние минуты длились целую вечность. Я был как натянутая струна. Мама стояла рядом. Беда прошла стороной. Виталик улыбался. Я вдруг уткнулся лицом в коленки братика и заплакал. После этого будто заново родился...
Мы сидели на качалке, окруженной зарослями желтой акации, и молчали. За кустами шуршали шины машин вперемешку с дробным цокотом кованых копыт лошадей. Переругивались из-за бельевых веревок соседки. Но все это было вне нас, в другом, взрослом мире...
Вечером записала в дневнике:1. Витек, у меня появились настоящие друзья — Валя и Володя. Я представляю себе, что они и твои друзья. 2. Сегодня дядя Гоша рассказал про Александра Матросова. Он, оказывается наш, детдомовский. У него была одна мама — Родина. И он отдал за нее жизнь.
НЕЗНАКОМКА
День остывал малиновым закатом.
Я задумчиво брожу по задворкам нашей улицы. Гляжу на горы строительного мусора, спотыкаюсь о куски старой мебели — ищу удобное место для уединения. Здесь нет суеты, которая в сотне метров отсюда превращает жизнь многих людей в набор из кубиков. Кому, какие
Внезапно яркая вспышка заставила меня вздрогнуть. Луч света попал на обломок никелированной спинки кровати, потом, медленно угасая, заскользил по ржавой панцирной сетке и исчез вовсе. Подняла голову. Небо у горизонта испещрено темными, почти черными, красно-оранжевыми и малиновыми мазками. Солнце протискивается между цветными слоями облаков, расцвечивая выше лежащее темно-голубое небо веером тонких лучей. Оно на мгновение набрасывает редкую золотистую вуаль на тускнеющий вечерний небосклон и пропадает. Я остановилась, ожидая очередную россыпь солнечных брызг. И тут увидела девочку. Она сидела в нескольких шагах от меня на поломанном кухонном столе, застеленном газетой. Худенькая, изящная, даже грациозная. Светлые волосы туго заплетены в косы. Полные яркие губы. «Наверное, ее тоже дразнят «губатая», — мелькнуло в голове.
Большие глаза девочки грустные, точнее сказать, печальные, мечтательные. В эту минуту выражение ее лица было таким, будто она думала о мировых проблемах. Я не решалась приблизиться. Вдруг подо мной затрещала полусгнившая доска. Девочка вздрогнула, но взгляд ее оставался туманным, рассеянным. Я подошла и спросила:
— Ты тоже любишь гулять одна?
Она молчала, как бы раздумывая, отвечать мне или нет.
— Я не хотела тебе мешать, — сказала я осторожно.
— А зачем подошла?
— Потянуло. Ты не любишь разговаривать?
— Не то настроение.
— Понимаю.
— Сомневаюсь. Ты знаешь, что такое одиночество?
— Знаю. Я детдомовская.
— Прости.
— Ничего. Ты, тоже?
— Нет. Просто сегодня мне очень грустно. Я впервые поняла, что человек по своей сути очень одинок.
Ее голос в вечерней тишине звучал особенно трагично.
— Человек одинок, когда ему плохо. Если ему хорошо, он не думает про это, — попыталась я разуверить незнакомку. — Я первый раз почувствовала, что такое одиночество, когда один раз зимним вечером всех детей завели в корпус, а я почему-то осталась во дворе одна. Было холодно, ветрено, темно. Мне стало вдруг бесконечно одиноко в этом огромном, неведомом мире. Я поняла, что никому, никому на земле не нужна! А страх появился позже, когда, кое-как взобравшись на высокое крыльцо, стала стучать в дверь, а ее долго не открывали. Мне тогда три года было. А что случилось с тобой сегодня?
— С четырех лет я дружу с девочками, которые живут в деревне на одной улице с моей бабушкой. Мы играем в нашем саду в дочки-матери. Я приношу из дома посуду, куколи разные тряпочки. А сегодня утром слепой дождь прогнал нас из сада. Все разбежались, бросив игрушки на траве. Когда немного подсохло, мы пошли играть на баллоне от колеса грузовика: на одну его сторону садилась одна девочка, а на другую одновременно прыгали трое. При этом та, одна девочка, взлетала вверх. Подошла моя очередь «летать». Но мое падение закончилось неудачно. Что-то случилось с моей рукой.